Роковая роль

— Не все ли равно? В морге ее вымоют.

— Сашка, она-то этого не знает. Это ты работник морга.

— Не морга, а танатологического отделения, — машинально поправил Александр.

— Конечно, конечно. Наверное, она и к своему самоубийству относилась, как к роли. Считала, что должна хорошо выглядеть. На ней практически театральный грим, не просто макияж.

— Ага, ты все-таки считаешь, что это суицид?

Я пожала плечами.

— Не знаю. Похоже. Как можно женщину убить таким способом? И чтобы ни синячка не осталось?

— Как? — переспросил Стеценко. — Существует масса способов.

— Например?

— Например, заставить ее принять таблетки.

— Интересно, как ты заставишь женщину принять таблетки?

— Угрожая ей.

— Саша, ну что ты говоришь? Чем можно угрожать женщине, заставляя ее покончить с собой? Что может быть страшнее, чем потеря жизни? Детей, да и вообще близких, которыми ее можно шантажировать, у нее не было.

— Ну, ты же сама сказала, что она актриса. Можно угрожать ей потерей внешности.

— И ты хочешь сказать, что она решила сохранить внешность путем потери жизни?

— Почему бы нет? Представь, что некто предлагает ей выбор: или она сама совершает суицид, или он ее обезобразит. Раз уж, как ты говоришь, ей небезразлично, как она будет выглядеть после смерти…

— Ага, и она понимает, что смерть неизбежна, поэтому предпочитает избежать мучений, — я стала обдумывать то, что сказал Сашка. — Возможно, конечно. Только мы этого никогда не докажем.

— Прибедняешься, — Сашка чокнулся со мной морковным соком.

— Да нет, просто реально оцениваю свои возможности. А потом, где мотив?

— Маш, ну ты же знаешь, мотив может появиться только после задержания преступника.

— Нет, ты сам подумай: приличная женщина, ведет скромный образ жизни, даже в гости не ходит, в театр — домой — в театр. После «Сердца в кулаке» в кино она не снималась. В театре играла роли классического репертуара, ничего экстремального. Любовников, насколько я знаю, не было, только по бывшему мужу страдала. Слушай, а можно при вскрытии установить, что человек умер от тоски?

— Нет, это можно установить только по предсмертной записке.

— Ха-ха. Саша, я одного не понимаю: даже если кто-то так изощряется, что заставляет ее принять таблетки… Зачем? А потом, раз этот некто такой хитромудрый, что ж он стаканчик с водичкой рядом не поставил?

Сашка помолчал.

— Может, его спугнул кто?

— Во-первых, кто? Пока что никто не признался. А во-вторых, уйти из квартиры, тщательно заперев двери, некто успел, а стаканчик поставить не успел?

— Постой, Маша. «Не успел» — это не правильная постановка вопроса. Она должна была чем-то запить таблетки. Она их запила, иначе ее бы стошнило.

Значит, некто убрал стаканчик. Понимаешь?

Я кивнула. Получается, что так.

— Но я смотрела и на кухне, и в ванной, и вообще везде. Значит, он его помыл и убрал туда, где хранится посуда.

— Но это при условии, что некто был, — Сашка усмехнулся. — А если таблеточки она приняла в пустой квартире? Помыла стаканчик, поставила его в мойку, собрала упаковочки от димедрола, пошла прилечь в постельку, но упала по дороге? Могло так быть?

— Тьфу на тебя, Стеценко! — Я махнула на Сашку соломинкой, через которую пила морковный сок. — Только я поверила в то, что некто был, и на тебе! Теперь ты мне доказываешь, что его не было.

— Диалектика. Ну что, пошли?

Он подозвал официантку и рассчитался.

— Конечно, — язвительно сказала я. — Производственное совещание провели. А больше нам поговорить не о чем…

— Почему? — растерянно спросил Сашка. — Мы еще поговорим про кино…

Несмотря на злость, я невольно улыбнулась.

Просто нет слов…

По дороге домой мы действительно говорили про кино: про «Сердце в кулаке», с Климановой в главной роли. Я уже с трудом сдерживала раздражение. Конечно, дорогая подруга Регина мне все время внушает, чтобы я не гневила Бога: мужик в моей жизни есть, вон, гулять со мной ходит, спать со мной готов, и при этом не претендует на то, чтобы проживать со мной в одной квартире, что само по себе уже счастье. Впрочем, у Регины семь пятниц на неделе, и счастьем она каждый раз считает разное — например, иметь интимные отношения и не вести совместное хозяйство, а через неделю для нее счастье — это как раз наоборот, общий банковский счет и никакого секса.

Но я-то не такая. Я же следователь с большим стажем; привыкла к четким ответам и недвусмысленным формулировкам. Вину признаете? Да. Любите? Люблю.

Хотите с ней жить вместе? Хочу. Тогда почему бы не сказать об этом той, кого любите? В общем, ничего не понимаю.

С другой стороны, факт может доказываться конклюдентно. Это если, например, двое совершают преступление в группе, действуют согласованно, но вслух распределение ролей не обсуждают, и так ясно, что один стоит на стреме, а второй тащит мешок с награбленным. Может, и Сашка считает, что все и так ясно, чего воздух сотрясать?

Я запуталась окончательно. Как в собственных отношениях с мужчиной, так и в происшествии с актрисой. Что же мне сказать шефу в понедельник?

Решая про себя сложные вопросы бытия, я и не заметила, как мы подошли к моему дому. Свет в моих окнах горел, — значит, Хрюндик уже вернулся от папы.

Возле парадной Сашка нерешительно посмотрел на меня, видимо, ожидая приглашения, но я мстительно промолчала. Тогда он довел меня до квартиры, дождался, пока я выну ключи, но я молчала, как партизан. Сашка вздохнул и сказал:

— Ну что, пока?

— Пока, — я смотрела в сторону. Он поцеловал меня в щеку и стал медленно спускаться по лестнице. Медленно-медленно, так, чтобы я имела возможность окликнуть его, если захочу… Не захочу, злорадно подумала я, и тут же захотела с такой силой, что срочно открыла дверь и проскользнула внутрь, дабы не поддаться искушению. Теперь надо тихо засунуть куда-то подарок, чтобы Хрюндик не заметил раньше времени.

Хрюндика я застала за уборкой помещения. Он, как белка орешки, распихивал по разным щелочкам своей мебели тетрадки, учебники, огрызки ручек, и всякий мелкий мусор, создавая видимость идеального порядка. И дораспихивался до того, что нечаянно открыв дверцу верхнего шкафчика, был стукнут по темечку вывалившейся оттуда деревянной колобахой непонятного назначения.

— А, мам! Привет. Нагулялась?

— Нагулялась, — ответила я, подумав, что на самом-то деле не нагулялась, но не будем о грустном.

— А ты завтра когда уйдешь?

— А когда надо? Надеюсь, не в восемь утра?

— Ну-у… не в восемь, конечно… В десять.

— Послушай, — возмутилась я, — как тебе не стыдно! Я выспаться хочу! А потом, к тебе гости, что, в десять утра придут?

Ребенок промолчал, а я вдруг сообразила, что с утра он собирается прихорашиваться: укладывать челку специальной пенкой, может, даже, ради праздника примет душ…

— Мое последнее слово — пол-одиннадцатого. А кто тебе бутерброды делать будет?

— Ух ты, про них я забыл, — с досадой признался ребенок. — Ладно, можешь уйти в двенадцать.

— Ваша добрость не знает границ, — проворчала я.

Наконец мое дитя победоносно оглядело свои владения, приобретшие после уборки сносный вид. А ведь сколько я ему талдычила: приберись в комнате, приберись в комнате… Никаких эмоций, ответ один — мне нормально. Неужели тебе не противно, — взывала я к эстетическим струнам души, — ведь у тебя не комната, а дно помойного ведра, опилки какие-то валяются, чипсы недоеденные, треснутые коробки от компакт-дисков, штаны и носки раскиданы…

— А я не замечаю, — стоически отвечал ребенок, забравшись с ногами на диван и уставившись в какой-нибудь юниорский журнал. А отвечал, между прочим, уже басом.

Сама я принципиально не убиралась у него, ожидая, когда уровень грязи поднимется выше ординара. Но эксперимент был сорван, и слава Богу.

Нет, с мужиками надо иметь стальные нервы. Моя созидательная женская натура не в состоянии, как предписывают модные психоаналитики, принимать этих человекообразных, как они есть. Подождав, пока утомленный уборкой новорожденный свалится в кровать, я пристроила возле его подушки завернутый в блестящую бумагу подарок и пошла в свою одинокую постельку. Где же все-таки Буров, подумала я, уже засыпая.