Страница 19 из 20
— Да нет, в штанах, кажись, люди, — ответили Разину.
Еще больше осерчал Степан Тимофеевич:
— Мужики — и чтобы ходили под бабой! Не верю. Не может быть!
Отправил Разин под Арзамас сотника Филата Гаркушу разузнать: все ли так, как люди о том говорят.
Приехал сотник под Арзамас, остановился в каком-то селе.
— А правду о том говорят, что атаманом над вами баба?
— Какая же баба! — обиделись местные мужики на Гаркушу. — Сам ты баба, — еще добавили.
«Видать, сбрехали людишки отцу атаману», — подумал Гаркуша. Однако решил к Разину пока не возвращаться, а самому все до конца проверить.
Разыскал он в лесах кандомский отряд. Увидел и атамана. Был тот статен, в кафтане, в шапке. В седле, как казак, держался.
«Мужик, как есть мужик, — подумал Гаркуша. — Да разве баба в седле удержится?»
Однако счел нужным убедиться в этом доподлинно, чтобы Разину точный ответ привезти. Гаркуша исполнительным был казаком.
Решил сотник проверить арзамасского атамана на щип.
«Любая баба от этого взвизгнет, — рассуждал Гаркуша. — Щип ее сразу выявит».
В тот же день, улучив минуту, разинский сотник и выполнил этот несложный план.
Возвращался назад к своим под Симбирск Гаркуша с подбитым глазом и с огромной ссадиной на голове.
— Баба, истая баба, — доложил казак Разину. — Будь ты проклята! — сплюнул Гаркуша.
— Да что ты, откуда таким красавцем? — не смог удержаться Разин.
Признался сотник, как выполнял он атаманское поручение.
Давно не смеялся так Разин. Плечи тряслись, ходили.
— Ну, раз у бабы такая рука, раз побила самого казацкого сотника, видать, по заслугам она в атаманах!
Почему-то все называли Алену «старицей» — «старица Алена». Хотя она женщина вовсе была не старая, даже меньше чем средних лет. Видать, выделяли люди ее за ум. Командиром была она очень отважным. Руководила отрядом умело. Когда же попала к боярам в плен, и тут проявила геройство: перед казнью над палачами своими смеялась.
Казнили Алену страшно, заживо бросив в огонь.
Не верили даже бояре, что это обычная женщина. Считали ее колдуньей.
Кремль в Симбирске был деревянный. Называли его «Рубленый городок». Стоял он в центре города на «венце» Симбирской горы, то есть на самом высоком месте. Ров, вал вокруг городка. По углам боевые башни.
За стенами кремля и укрылся воевода Иван Милославский. С ним были верные ему стрельцы и дворяне.
Взяв Симбирск, Разин тут же начал и штурм кремля. Понимал Степан Тимофеевич, что не будет в Симбирске полной победы, не двинуть походом дальше, пока Милославский сидит в кремле.
— Эх с ходу бы, единым махом!
Пошли на стены разинцы еще в темноте.
— На приступ! На слом! — прокричал Разин. И словно открыл плотину.
Потекли отряды и слева и справа. Земля загудела от топота ног.
— Не трусь! Поспешай! — неслись команды разинских сотников.
И вдруг рядом с Разиным, у самого правого уха, да так, что Степан Тимофеевич вздрогнул, прогремел молодецкий голос:
— Наша вашим не уступит!
И тут же, но уже с другой стороны, с левого уха те же слова, но еще зычней:
— Наша вашим не уступит!
Две ватаги обтекли Разина, чуть не сбив атамана с ног.
— Ну и лешие! — ругнулся Разин. Затем улыбнулся. Темнота укрывала бегущих. Но удальцов он признал.
Было это еще в Царицыне. Во время ремонта царицынских стен.
— Не ленись! Поспешай! — неслись команды разинских сотников.
Степан Тимофеевич ходил, наблюдал за работой. Вдруг рядом с Разиным, прямо у правого уха, гаркнуло:
— Наша вашим не уступит!
И в тот же момент, но уже с левого уха, словно эхо, в ответ:
— Наша вашим не уступит!
А потом и справа и слева:
— Берегись, атаман!
Разин мотнул головой налево, направо. Видит, бегут две ватажки. В каждой человек по двадцать. Тащат огромные бревна. Состязаются, кто первым с бревнами к стене добежит. Несутся, и каждый кричит:
— Наша вашим не уступит!
— Сама пойдет, сама пойдет…
— Наша вашим не уступит!
— Сама пойдет, сама пойдет…
Залюбовался Степан Тимофеевич. Парни статные. Красивые, один к одному. Богатыри русские.
Вторая встреча произошла у них под Самарой: переправлялись разинцы с одного берега Волги на другой. На той стороне горели костры, варились для разинцев щи и каша.
Плыл Разин в челне, вдруг слышит с правого борта:
— Наша вашим не уступит!
Только повернул Степан Тимофеевич голову направо, как тут же ударило слева:
— Наша вашим не уступит!
Состязаясь между собой, разинский челн обходили две лодки. Признал Степан Тимофеевич молодцев. И те опознали:
— Привет атаману!
И снова свое:
— Наша вашим не уступит! — Лишь весла крылом взлетели.
Посмотрел на парней Степан Тимофеевич, не сдержался и сам.
— А ну, не отстать! — бросил своим гребцам.
Рванули гребцы что есть силы. Присоединился атаманский челн к гонке. Пришли к берегу все разом. Лица у всех возбужденные. Азартом глаза горят.
— Молодцы! — бросил парням Степан Тимофеевич. А сам подумал: «Ради чего же гнались? Прыть-то, поди, из-за каши. Тьфу!»
И вот встреча теперь в Симбирске. Слева и справа от Разина море людей. Мелькают армяки и рубахи, свитки и казацкие шапки, сабли, пищали, вилы, пики, рогатины и топоры. Тысяча жмется к тысяче, сотня бежит за сотней. И все это колышется, все это движется, несокрушимо несется туда — к самой вершине Симбирской горы. И где-то уже оттуда, издалека, прорывают предрассветную темноту знакомые голоса:
— Наша вашим не уступит!
— Наша вашим не уступит!
Вместе со всеми парни идут на штурм.
— Удалой народ, удалой! Эка лихости сколько! — восторгается Разин. — Им что каша, что труд, что бой — лишь бы не быть в последних. Вот ведь натура русская!
При взятии Симбирска попал к разинцам огромный обоз. Были в нем и хлеб, и соль, и ядра для пушек, и порох. Была и всякая обозная рухлядь: подковы, уздечки, колесные спицы, деготь, веревки, гвозди. Были и… розги. Целых три воза. Ведал обозным хозяйством дворянин Ягужинский. Он и придумал розги.
— Для злодея везу, для злодея, — говорил Ягужинский. — Как побьем воровской народ, так и устроим великую сечу. Насмерть их, розгами. Для того и везу.
Отличался Ягужинский лютостью редкой. Вез он не только розги.
Были на обозных телегах и кнуты, и плети, и колоды с цепями, был и палаческий инструмент: топоры, пруты из железа, петли для виселиц, пыточные щипцы для раздирания тела. Находился при обозе и свой палач.
— Я человек запасливый, — говорил Ягужинский. И похихикивал: — Каждый третий пойдет на виселицу, каждый пятый сядет на кол. Ну, а розги, эти, конечно, всякому.
Однако получилось все вовсе не так, как мечталось о том Ягужинскому. Приехали розги с обозом в Симбирск. Тут и достались восставшим. Достались не только розги, но и сам Ягужинский.
— Розги? — переспросил Разин, когда донесли ему об обозном хозяйстве.
— Розги, батюшка атаман. Целых три воза. А есть еще и кнуты, и плети, и палаческий и пыточный инструмент.
— Ах ты! — вскипел Степан Тимофеевич. — Целых три воза. И плети, и розги! Кто лютость сию придумал?
— Дворянин Ягужинский, — сообщили Разину. — Дозволь, батюшка, его самого его же гостинцем попотчевать.
Усмехнулся Разин:
— Ну раз так… Раз он до этих вещей охочий, раз он розог, плетей любитель — быть по тому, всыпать ему для пробы.
Схватили разинцы Ягужинского, содрали в момент штаны и рубаху, разложили пластом на лавке. Разобрали с возов плети и розги, построились в длиннющий, длиннющий ряд. Без малого на целую версту растянулись.
Вечером Разину доложили:
— Кончился Ягужинский. Засекли, атаман. Не дышит.
— Как — не дышит?! — осерчал Разин.
— Не выдюжил, батюшка.
— Эх, меры людишки не знают, — вздохнул Степан Тимофеевич. — Лютость пошла на лютость.