Страница 14 из 117
– Достал я тебе фанеру, – сказал Мишка. – Даже два листа. Так что не сердись. Вывезти не смогли. У тебя там близко нет геологов, а сейчас все вертолеты на их вывозке. Сезон–то кончился.
– Тогда спасибо, – Андрей развязал рюкзак. – Только теперь не надо.
Он выложил на стол рыбу и жареную оленью грудинку. Мишка любил грудинку. Из кармана рюкзака Андрей выставил на стол бутылку спирта.
– Мне материал надо срочно доделать, – сказал Мишка. – Там чепуха осталась, две страницы. – Он достал стопки, налил и разрезал рыбу. – Ну, будь здоров.
Они выпили и по очереди отхлебнули воды из ковшика. Мишка ухватился за рыбу.
– А колбасы нет? – спросил Андрей.
– Навалом, – Мишка ушел и принес длинное полено вареной оленьей колбасы. – Как может надоесть такая рыба?
– Надоела, – сказал Андрей.
Зазвонил телефон. Все поселковые телефоны кричали, словно проигрыватели.
– Сергеев! – услышал Андрей голос Грачина. – Где материал?
– Делаю, – сказал Мишка. – Срок до трех. Сейчас двенадцать.
– Ладно, знаю. Считай звонок проверкой исполнения. И не очень там…
– Что не очень?
– | Мрачно на жизнь смотришь, Сергеев. Очерняешь. Учти, что руководству обстановка известна. Там же комиссия перед тобой побывала.
– Отчет комиссии у меня, – Вот, вот. Руководствуйся.
– Директор перед комиссией дырки замазал, втер им очки.
– Не было дыр, Сергеев. Ездили опытные товарищи.
– Страхуемся, Владимир Александрович?
– Эх, Сергеев, – голос Грачина потеплел. – Производство – не футбол, там горячку пороть нельзя. Иногда полезно глаза закрыть. Или указать в частном порядке.
– За каким чертом я тогда ездил? – заорал Мишка.
– Проверять письмо.
– А что я людям скажу, которые его писали. Которые ткнули меня в дыры. После комиссии ткнули.
– А ты пиши: есть отдельные недостатки, устраняются после работы комиссии. Все будет правильно.
– Владимир Александрович…
– Ну–ну…
– Да нет, ладно… Материал принесу в три… – Мишка бросил трубку.
– Вот как, – сказал Андрей. – И тебя он выгонит.
– Жалеть не будем.
– Будешь, – Андрей налил в стопки. – Ты иначе не сможешь.
– А ты–то можешь?
Могу. У меня все–таки школа жизни кое–какая. Я рыбак теперь. Рыбаки не злопамятны. Всепрощенцы мы… Да и домой я поеду.
– Где дом? – качнул головой Мишка. – Где дом наш и хлеб?
– У меня на «материке». В Подмосковье.
– Где дом наш, хлеб и наши идеи, – повторил Мишка. – Вначале ты учил меня честности в работе. Потом убежал на озеро. И я все думал: какую идею привезешь ты из тишины. Что, кроме рыбы и денег?
– Поеду. Не отговоришь.
– Ладно, – сказал Мишка. – Этот разговор впереди. А сейчас я устрою тебе контрабандную ванну…
Мишка вытащил из кладовки длинный шланг, перекрыл на кухне батарею с краником, протянул шланг до ванны, потом открыл батарею. В ванну полилась горячая коричневая вода.
– Во! Раздевайся и лезь. Я пойду достукаю материал.
Блаженство, думал Андрей, пошевеливая в воде коленями. И так можно каждый день. Или пока не осточертеет. Отойдут руки, исчезнет кислый запах, впитанный кожей от рыбы и шкур. Да, пора возвращаться к профессии. Бумага требует пера. Газет в Москве много. Журналы опять же, телевидение, радио. Будем проходить столичную школу работы. Счищать с себя мох. Буду элегантным и ироничным. Блестящее перо. А когда буду рассказывать, что полтора года прожил один и кормился рыбалкой, никто не поверит. Может, и сам уже буду не верить. Буду думать – приснилось. Потом прибежит Мишка. Ему прибежать труднее, так как для него слова «тундра», «Полярный круг», «тайга» – имеют особые значение и вес. Он эти слова любит. Он нежно их любит. Люди это чувствуют и верят ему. С улыбкой верят. Пакостно мне что–то. Как будто я что–то в избушке забыл…
– Я побежал, – крикнул за дверью Мишка.
– Сколько же сижу? – очнулся Андрей.
– Полтора часа. Одевайся. Там на кровати я все приготовил.
Хлопнула дверь.
Андрей вымылся, вытащил пробку в ванне и босиком пошел в комнату. Было чертовски непривычно идти босиком по теплому полу. На кровати лежали трусы, рубашка, брюки и свитер. Они с Мишкой были одного роста, только Андрей пошире. Пойдет: подсохло тело за это время. Одеваясь, Андрей заметил приколотую к стене фотографию, и волна нежности мягко толкнула сердце. Он эту фотографию делал. Сгрудились заснеженные палатки, и из печных труб вертикально в небо шли дымы. Ах, давно… Тогда он только пришел в газету. Вадик Глушин учил его: «…Стари–ик! В газете я вижу глы–бу! Именно так, старик. Каждый может об эту глыбу опереться спиной. Да! Газета – глыба–опора…»
Глыба–опора вместе с типографией помещалась в дощатой, утепленной торфом хибаре, а сами они жили в палатке с железной печкой. Весь поселок была сплошная палатка. И все было впереди для них, для поселка. Даже имя поселок получил позднее. Нет, тут не было наивных романтиков, считавших, что великая стройка обязана начаться с палаточных мук. Кто бесхозяйственность называл этой самой романтикой. Просто здесь иначе было нельзя. Такова была специфика горного дела. Все это знали, и никто не винил проектировщиков, снабженцев или начальство.
Здесь жили корифеи палаточной жизни. Когда размеры и контур золотоносного района стали ясны, новые дома возникли как по волшебству. И уже появились кое–где бетонные тротуары, и уже появились дети и женщины. Только стали исчезать знакомые лица. Старые кадры, профессиональные первопоселенцы. Может, они уходили, заскучав в многолюдстве, как уходили казаки–землепроходцы лет триста назад. А может, в других краях требовались корифеи палаточной жизни, высокие профессионалы.
Да, Вадик Глушин был идеальным редактором той поры. При нем в редакцию заходили кричать. Кричали про порядки в пекарне, забегал какой–то ошалевший от счастья папаша и просил выразить благодарность какой–то Людмиле Сергеевне из родильного отделения в городе Темрюке на Азовском море. И обязательно через газету. Заходили геологи и осторожничали в оценке перспектив. А Вадик каждому совал лист бумаги и толкал в угол к столу – «пиши».
…Ушел на повышение Вадик Глушин, заставивший сотрудничать в газете весь район. Уехал он в самом преддверии перемен. Газета перешла в новое здание. Линолеум, цельные стекла. Понаехала масса новых людей. И быстро исчез старый дух единой семьи, когда каждый к каждому мог завалиться в любое время суток. По принципу: раз пришел, значит надо. Модно стало иронически относиться к жизни. Не к трудностям пресловутым, а к жизни вообще. Разговоры пошли про диссертации. Каждый приезжий обязательно писал диссертацию или о ней говорил. Впечатление такое, что под каждой кочкой лежало по диссертации.
…Ладно. Воспоминания, черт их возьми. Следом исчез Матвей Березовский. Худой, желчный, логичный и замкнутый. Березовский, известный под кличкой Странный Матвей. С Вадиком они были идеальными антиподами, единством противоположностей. Производство Странный Матвей изучил потрясающе. На каждом участке имел личную «шпионскую сеть» и обо всем, что делалось, знал иногда лучше начальства. И начальство, битые зубры, Матвея боялись и уважали. Он никогда не говорил зря, за это и уважали. Когда Березовский исчез, все решили, что его утянул за собой Глушин. Матвей любил окружать себя тайной, никто так и не узнал, почему он оказался в Хабаровском крае, совсем не у Глушина.
Андрея назначили на его место. Заведующим промышленным отделом. Он считал своим долгом продолжать традиции Вадика Глушина и Березовского. Березовский узнал о назначении, прислал письмо. «Помни, что журналист без позиции – не журналист, а некий субъект, который получает зарплату в редакции. Ты должен иметь позицию…»
Он выбрал позицию. Да, старый принцип: кто не с нами, тот против нас. Опоздал из командировки – служебное разгильдяйство. Написанный по «методу Березовского» материал – очернение действительности. Защитить кого–либо, как это делал Глушин, – «газета – орган печати, и мы должны стократно проверить: тех ли мы защищаем».