Страница 4 из 77
– Не бойся, – сказал парень. – Здесь это не в моде.
Они вышли на улицу, и апрельский свет резанул им глаза.
– Иди к Косякину, – сказал старик Кольке. – Иди и скажи, что дядя Митя просит трактор. Понял?
– Понял, – сказал Муханов и сразу пошел, как будто знал, где живет неведомый Косякин.
Старик пошел дальше, быстро переставляя ноги в торбасах. Они прошли мимо геологического управления. У входа бородатые ребята грузили автомашину.
– Ти панимаешь, куда кладешь? Ти кладешь мешки под ящики, – кричал низкорослый татарин.
– Не надрывайся, Сафат, – миролюбиво успокаивал татарина вчерашний парень в верблюжьем свитере. Но Сафат уже кричал на кого–то другого, и снова ему отвечали почтительно–ласковым тоном, как говорят с чудаковатым начальством. Видимо, это и был знаменитый Гайзулин.
– Четыре в месяц, – вспомнил Санька. – Жить можно…
К управлению подкатывали все новые машины. Дружные орды набрасывались на них. В сторонке, около прикрытой брезентом горы груза, стояли тракторные сани. Несколько парней вдумчиво совещались, поглядывая то на сани, то на груз.
– Ти думай головой, а не другим местом, – разносился голос Гайзулина.
Узкая стариковская спина маячила перед Санькой.
– Стоп, – неожиданно решил он и бегом вернулся в управление.
– Уходи, – неумолимо сказал отдел кадров. – Пг'иходи через шесть месяцев. И пг'ошу тебя, дг'ужок, не пей по утг'ам.
Саньке Канаеву хотелось его ударить. Но ударить было нельзя. Отдел кадров был человек без ног. Это он знал. Оставил человек ноги в тундре. Ничего нельзя было с ним поделать.
Узкая стариковская спина двигалась далеко впереди. Морщась от боли, Санька кинулся догонять. «Ладно, гады, – неизвестно к кому адресовался он. – Ладно. Будет еще парадный въезд». Кровь вчерашних мозолей не давала ему думать ни о чем другом.
Весь день они вдвоем грузили на тракторные сани бочки с бензином, потом рогожные мешки с солью, потом оленьи шкуры. Старик весь день торчал около них и, как бы советуясь, отбирал груз своей палочкой.
– Mo–может, вот этот мешочек. И вон тот тоже. Соль хорошая, серая. Рыба серую соль любит.
Вечером, когда сани были загружены доверху, Муханов спросил:
– Что дальше, дед?
– Идите, милки, гуляйте, – сказал старик. – Я вас далеко увезу. Там гулять негде и водочки нет. Там только ребята хорошие. К душевным ребятам я вас повезу.
Старик засеменил куда–то в сторону, в морозную вечернюю мглу поселка, туда, где на окраине поднимались вертикально в небо дымы стародавних домишек. Они отправились к гостиничному бараку. Подтаявший за день черный снег льдисто похрупывал под валенками. Ломило спину.
Канаев промолчал о том, что был сегодня в управлении. Не мог он этого сказать, как и не мог сообразить, почему до сих пор не отправил телеграмму брату Семе. Залезть бы сейчас в ванну, натянуть белую рубашку, дакроновый костюм, что раздобыл ему некогда Володя–аристократ, и завалиться туда, где весело. Муханову этого не понять.
Вчерашние парни снова сидели на сдвинутых копках и ревели страшными голосами:
Экспресс полярный звал меня гудками, И я сказал: «Как много дней в году. Чтоб не забыть, возьми ее на память». – И показал ей на Полярную звезду…
Они уже порядком раскраснелись, эти гайзулинские ребята. Верблюжий свитер подошел к Канаеву.
– Как дела, браток? – дружелюбно спросил он.
– Рыбачить будем, – ответил Санька. – На рыбалку завербовались.
– А–а. – протянул парень. – Рыбачить – клевое дело. Зафортунит, будете богачами. А нас, брат, перебрасывают. Последний день гуляем. Повезут на иную планету. Ты, главное, не унывай, понял. Пусть интеллигенция унывает. А у работяги, пока руки есть, он король, понял…
…И я сказал: «Верни ее обратно.
Не для тебя горит Полярная звезда…
– пели гайзулинцы.
6
Они лежали в тракторных санях под оленьими шкурами, и бледное полярное небо колыхалось над ними. Сани качались и вздрагивали на неровном льду. Трактор шел на юг к устью неведомой реки, где в царстве полушубочного старичка жили душевные ребята. Старичок сидел в кабине трактора. Иногда сани, вздрогнув, останавливались, и старик высовывал из дверцы свою шапку.
– Не замерзли–и?
– Живы, дед, – кратко отвечал Муханов. Санька Канаев вылез из–под шкур и посмотрел вперед. Ненужный свет тракторных фар желтил снег перед гусеницами. Было светло, почти светло. Прямо перед ними стоял темный скалистый мыс, похожий на хищную птицу в тот момент, когда она уже над самой землей, выпустив когти, готовит клюв. Трактор бездушно шел вперед в бледную мглу, и Канаеву стало страшно, как год назад стало страшно в тесном коридорчике от мертвой улыбки Пал Давыдыча. Он толкнул Муханова: «Смотри».
– Залазь, – ответил тот. – Залазь, тепло растеряешь.
Санька забрался под шкуры к теплой мухановской телогрейке. Ночной чукотский мороз успел пробрать его до костей. Саньку тряс озноб. Видение темного мыса все еще стояло перед глазами, потом запрыгали лица: брат Сема, Володя–аристократ, Пал Давыдыч, начальник отдела кадров. Санька мучительно старался собрать разбегающиеся мысли. Как–то давно он приобрел у одного морячка зарубежную игрушку: ножик, выскакивающий из ручки. Надо было нажать кнопку, и блестящая змейка вылетала с характерным металлическим щелком. Он поигрался с ней неделю, потом бросил. Но долго его преследовало чувство, что общение с людьми иногда похоже на разговор с этими ножичками: чуть что – и вылетает неожиданная змейка: «Осторожно, я зубастый». Даже с братом Семой иногда выходило так. Потом он вспомнил веселье гайзулинцев и ворчание ребят в ответ на вопли бригадира. Начальник отдела кадров, безногий дурак, ничего не понял. Ладно. Не пропадем. Без денег отсюда он не уедет. Будут деньги.
С тракторных гусениц на лицо шла снежная пыль.
Снег таял и стекал на воротник. Озноб все еще тряс Саньку. Он смотрел на светлое полярное небо с еле заметными звездами, и отчетливая, как злость, жадность жизни заползала в его душу. Потом Санька задремал.
Трактор встал.
– Вылазь, – толкнул Саньку Муханов. – Прибыли. Они выбрались из–под шкур и спрыгнули с саней.
Нерушимый, не затронутый еще весенним теплом снег лежал кругом. Рассеянный снегом молочный свет резал глаза. Из сугробов торчали крыши двух избушек. Четыре мужика спешили навстречу. Видно, это и были душевные ребята.
– Приехали, приехали, – сказал дед. – Тут теперь наша столица. – Потом звонко крикнул: – Ребят–та, давай разгружать. Все, что надо, привез. Пополнение привез, ребят–та…
– А этих зачем, дед? – спрашивал рослый бровастый мужик, весь какой–то военный даже в своей драной телогрейке.
– Раз привез, значит, надо, Слава, лучше, значит, – ласково ответил дед и засеменил к избушке поменьше.
– Замерзли? – спросил большеголовый, с изрытым оспой лицом. – Пойдем в избушку, чай горячий, сани потом разгрузим.
– Ха–ха–ха, – раскатился молодой парень. – Замерзли, выпить надо. Меня Толиком зовут, будем знакомы.
– Ты толковый, – сказал Муханов и поднял рюкзак, в котором звякнуло. – Пойдем знакомиться, что ли.
Они прошли к избушке побольше, в темных сенцах нащупали дверь и шагнули в теплоту. Изба оказалась большой. К стене примыкала кирпичная плита и как бы делила ее на две комнаты. Вдоль стен в той и другой комнате шли дощатые нары. Самодельный стол стоял посредине.
– Располагайтесь, – сказал большеголовый. – Вы кто и откуда?
– Беглые, – усмехнулся Муханов. – Беглые из разведки. Не сошлись на финансовой почве.
– Тут, братка, все, братка, не сошлись на этой почве, – сказал вошедший сутулый мужик. – И сколько я на этом Севере живу, тридцать лет, все время про финансы говорят. В свое–то время зарплату с наволочками ходили получать, все равно говорили.
– Это Братка, – сказал большеголовый. – Под этим именем его вся Чукотка знает. А как на самом деле зовут, даже я не знаю, хоть и прожил с ним два года в одной избе. Который спрашивал, на кой дьявол вы здесь нужны, то Славка, известен также по кличке Бенд. Толька, пацан глуповатый, вам сам представился, а вот это входит Глухой, у него одно ухо не в порядке. – Голос большеголового потеплел на секунду.