Образы детства

В этом Ленка никогда не сомневалась. От такого ответа ей проку не было. А вот X., с недавних пор заведший привычку обрушиваться как раз на те вопросы, какие ты считала самыми для себя главными. X. сказал: Ты уж извини, но та правда, о которой ты толкуешь, без гласности вообще не существует. Так что я не вижу смысла...

По-твоему, я возвожу обыкновенную трусость в ранг сомнения?

Возможно, сказал он. Бережную заботливость, которую он до сих пор проявлял во время поездки, как рукой сняло.

Правда! - воскликнул Лутц. Господи боже мой, ну ты замахнулась. Не высоко ли?

Я сказала: «что считаешь правильным, правдивым», ответила ты раздраженно. Неужели я, по-твоему, такая дура, что стану требовать: «говорите правду», как дети. Мы имеем в виду правду как систему соотносительных понятий в общении между людьми.

Ну, пошло-поехало, сказала Ленка. Может, объясните мне, о чем речь?

Речь о том, сказала ты, все еще с обидой, что есть и другие правды, а не только «дважды два четыре». И я спрашиваю себя, почему эти правды так поздно доходят до человека и почему так трудно о них говорить.

Вот оно что, сказала Ленка. Но я спрашивала не об этом. Я просто интересовалась: верите ли вы, что человек способен в корне измениться?

Мать честная, сказал Лутц.

Вы заехали в Костшин поискать хоть какой-нибудь ресторан. В войну город был разрушен до основания и теперь отстроен заново. Вы угодили в унылый район новостроек: ровные ряды бетонных зданий на фоне скучного ландшафта. В единственном ресторане было жарко, людно и совершенно нечего есть, хотя уже подошло время обеда. Выпив соку, вы отправились дальше. Ответа на свой вопрос Ленка не получила, да она и не настаивала. Один из тех случаев, когда замешательство не давало тебе уяснить затронутую ею тему. Цепочка мыслей, промелькнувшая у тебя в мозгу, ничего бы ей не сказала: в корне измениться. Стать «новым человеком». Фильмы, где перед вами, точно автомат, действовал «новый человек». Неужели это он и есть? Новый человек — химера, гоняться за которой столь же безнадежно, сколь необходимо. Новый слой страхов поверх давнего: кажется, вам опять суждено поражение. Люди постарше пожимают плечами: Ох и чувствительное поколение эта молодежь, ох и тщедушное...

Ленка осталась наедине с сомнениями в собственной персоне.

Роль времени в распаде страха.

К. Л., твой московский друг, настоял, чтобы ты подробнейшим образом описала ему сигнализацию, установленную у Фрамов. Даже попросил сделать чертеж. Сразу видно: чтобы ее придумать, необходима была сосредоточенность и жадная вера в успех, а чтобы она работала, требовалась полнейшая слаженность человека и техники. Сначала деревенский столяр изготовил толстую опускную дверь, способную выдержать удары топора и ломиков, она герметически перекрывала сообщение между верхним и нижним этажом фрамовского дома. Затем был составлен график дежурств, согласно которому мужчины по очереди несли ночами наружную вахту, а женщины — вахту у телефона. Третий агрегат — оригинальное изобретение твоего брата Лутца, за что все обитатели дома без устали его нахваливали, — служил как бы заменой телефону, на случай порчи линии, и являл собой три пустых кислородных баллона, подвешенных во дворе среди ветвей старого, разлапистого каштана и с помощью веревок, к которым были прицеплены всякие железки, соединенных с чердачным окошком; когда за веревки ритмично дергали, поднимался оглушительный грохот.

К. Л. дотошно тебя расспрашивал, стремясь обнаружить в системе изъян, в конце концов сдался и одобрительно воскликнул; Молодец! После чего вы невольно расхохотались и долго не могли успокоиться. В дальнейшем, рассказывала ты ему, налеты проходили по следующей схеме: наружный часовой слышит, к примеру, ночью —чаще всего между часом и двумя, в кромешной тьме —приближение конской упряжки. Он громко свистит в свисток и тотчас прячется в укрытие. Женщина, дежурящая у телефона, распахивает дверь гостиной и, чтобы разбудить дом, во все горло кричит: Тревога! Потом она бросается обратно к телефону и уведомляет комендатуру. Обитатели Ковчега, ночевавшие внизу, быстро и без шума отправляются в потемках наверх, куда ежевечерне относят весь скарб. Нелли, отвечающая за то, чтобы все жильцы были наверху, прежде чем будет заперта опускная дверь, командует дяде Альфонсу и учителю Цабелю: Запирай! Дверь захлопывается, дважды поворачивается ключ в тяжелом железном замке, накладывается засов.

Одновременно воздух наполняется оглушительным грохотом: Лутц, сидя у чердачного окна, дергает веревки; железки лупят по кислородным баллонам. В двух километрах от хутора просыпается вся деревня. Комендант Петр, а за ним и вестовой Сережа взлетают в седло, лейтенант на всем скаку расстреливает в воздух целый автоматный магазин, а спустя некоторое время, потный и злой, сидит на кухне у Фрамов.

Рассказывая все это К. Л.—у него дома, где среди множества других фотографий висит снимок военных лет, запечатлевший его в форме капитана Красной Армии, — ты порой задыхалась от смеха. Запиши, кричал он, непременно все запиши!

Ночи на кухне у Фрамов, после сорванных налетов. Черный, твердокаменный хлеб. Нож с тонким, истертым лезвием. Посреди стола — стеклянная банка с домашним печеночным паштетом, ничего вкуснее ты в жизни не едала. Огонь в печке. Горячий вчерашний суп. Горячий ячменный кофе. Возбужденные голоса. Каждому не терпится рассказать, сколько он проявил присутствия духа и организованности. Все чествуют героя-караульщика. Учитель Цабель вычерчивает на кухонном столе перед лейтенантом путь своего бегства из Глогау, стараясь выяснить, где и когда мог бы столкнуться с частью, в которой служил Петр. Ирена Цабель вслух зачитывает последнее письмо от жениха, от Арно; он прислал весточку из американского лагеря для военнопленных! Милая моя девочка — такими словами начинается письмо, и Ирена говорит: Он всегда меня так называл. В задней комнате лежит при смерти бабушка Фрам. Близится утро. Над сараями — теперь они снесены за ненадобностью — ширится рассветная полоска. Скоро крестьянин Фрам хлопнет в ладоши и скажет: Ну, ребятушки, пора за дело! Комендант скажет: Работа! — встанет и попрощается. Кое-кто — Нелли, например, которая уже «хворает легкими» и которой врач назначил постельный режим,— снова укладывается в постель.

Страх выделывает диковинные и непредсказуемые пируэты. Хватает, отпускает. Словно клещи.

Теперь тебе поможет только самодисциплина. Жесткий распорядок дня, строго расписанные часы работы. X. не верит твоему стремлению к дистанции. Не знает, что ради избавления от страха уплатишь едва ли не любую цену. Вся сложность в этом «едва ли не», ясное дело. (Какова, например, цена дистанции?)

Узнать бы, что же такое происходит. Поиски меткой формулировки — одно из высших удовольствий. Дни, когда всякий зачаток удовольствия растворяется в кислоте самопознания: формулировка, не успев сложиться, отметается как фальсификация.

Чума, голод, война, смерть — устарелые апокалипсические всадники. Трое из них тебе знакомы, если только вместо чумы подставить другую заразу—тиф. (Он вызывает у Неллн носовые кровотечения, валит ее с ног, на кровать, которая всю ночь напролет ходит ходуном, качается, будто морские волны ее швыряют. Он выбрасывает Нелли из времени — безвременье, точно белесая река, — выбрасывает туда, где ни одна из знакомых ей инстанций не властна. Она переживает известие о собственной смерти, которое в деревне целых три часа терзает ужасом ее маму. Когда ей удается решить, что пора выздороветь, она выздоравливает. Страха у нее не было.)

Надо же, страха среди апокалипсических всадников как раз и нет... (Пауль Флеминг «К самому себе»: «Ни радость, ни печаль не знают постоянства: /Чередование их предрешено судьбой./ Не сожалей о том, что сделано тобой...» Растроганность, но не зависть к предкам, которым недостает опыта нового времени — неумения принять себя, непонимания, что значит «к самому себе».) «В небесах самоотвержения», гласит одно из посланий, страх неведом. Да и любовь тоже. Что ж, страх поставлен охранять преисподнюю самопознания?