Страница 24 из 37
Закусываем красной рыбой.
И он отправляется командовать выгрузкой аэродромной машины, а я ступаю на твердь Антарктиды, залезаю в стылую сталь вездехода и колыхаюсь на Молодежную.
Никаких особых чувств не испытываю.
Обычная полярная станция при полярном поселке.
Конечно, показывают на столб со стрелками — указателями расстояний в километрах до Москвы, Ленинграда и… Жмеринки — «N+1 км».
Спрыгиваю с вездехода у домика геофизиков. Ноги ослабли за время плавания и лежания на диване в каюте. Правая подворачивается, и я растягиваю щиколотку. Последнее время меня беспрерывно сопровождает какая-нибудь боль. За что, господи? Неужели я такой уж страшный грешник?
Геофизики угощают свежим — прямо с окна — помидорчиком. Растут помидорчики!
Огромная — метра два на полтора — фотография голенькой мисс на стене домика. Автографы покрывают ее ножки. Выбираю более-менее приличное место и пишу: «Счастье Хозяйке этого дома!»
Забытый сменившимися зимовщиками транспарант-объявление: «Прием писем на родину — прекращен!»
Собака на всю Молодежную одна — пес Прохор.
Его оставили старые зимовщики новым. Он никого еще не знает, лает на всех, не подходит на зов и, конечно, как все брошенные на этом свете, вероятно, чувствует себя третьим лишним.
Мы постояли на «веранде» дома № 1 по улице Сомова — есть у них там такая. Дом № 1 близко от берегового обрыва.
Прохор сидел между домом и обрывом и то выл, то лаял на нас — чужих пришельцев.
Из живности на обсерватории есть еще прирученный поморник.
И довольно большое уже кладбище.
Могилы двух пилотов, бортмеханика, похороненных здесь, родственники просили сфотографировать. С этой просьбой было много хлопот.
У нас нынче заметно изменилось отношение к смерти.
И раньше говорили: «Был полковник, помер — покойник». Но это не означало, что к покойнику можно допускать легкомысленно-торопливое отношение.
Жена губернатора Шпицбергена Лив Балстад написала хорошую, жизнестойкую, крепкую книгу «К северу от морской пустыни».
Лив пишет и об ужасе полярной смерти, о тех тяготах, которые приносят покойники живым зимовщикам. Но норвежцы, самые обыкновенные рядовые шахтеры, шли на любые тяготы — жили рядом с замороженными трупами, но дожидались навигации и отправляли тела умерших и погибших на материк, в землю предков.
Сегодня нашим полярникам и в голову не приходит такое.
Возле антарктических полярных станций появляются кладбища. Конечно, за могилами ухаживают. Но ведь могила отца нужна сыну, а сын бесконечно далеко.
На пассажирских судах есть специальный рефрижератор для перевозки останков умерших в рейсе пассажиров. До прихода судна сохранить в Антарктиде тело ничего, кроме неприятных хлопот, не стоит. Но об этом и не заикаются.
Русский народ еще сказал: «Кто чаще смерть поминает, тот меньше согрешает». И гениальное: «Кто жить не умел, того помирать не выучишь».
Однако я сейчас и Чехова вспоминаю, когда он пишет: «Н. М. Пржевальский, умирая, просил, чтобы его похоронили на берегу озера Иссык-Куль. Умирающему бог дал силы совершить еще один подвиг — подавить в себе чувство тоски по родной земле и отдать свою могилу пустыне. Такие люди, как покойный, во все века и во всех обществах, помимо ученых и государственных заслуг, имели еще громадное воспитательное значение. Один Пржевальский или один Стэнли стоят десятка учебных заведений и сотни хороших книг. Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к голоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фантастическая вера в христианскую цивилизацию и в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу…
Подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их личности — это живые документы, указывающие обществу, что, кроме людей, ведущих спор об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что, кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно осознанной цели. Если положительные типы, создаваемые литературою, составляют ценный воспитательный материал, те же самые типы, даваемые самой жизнью, стоят вне всякой цены. В этом отношении такие люди, как Пржевальский, дороги особенно тем, что смысл их жизни, подвиги, цели и нравственная физиономия доступны пониманию даже ребенка. Всегда так было, что, чем ближе человек стоит к истине, тем он проще и понятнее. Понятно, чего ради Пржевальский лучшие годы своей жизни провел в Центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, каким он подвергал себя, понятны весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание — продолжать свое дело после смерти, оживлять своею могилою пустыню… Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав».
Отшвартовались от «Брянсклеса» и ушли с Молодежной на Мирный в час ночи. Юра решил рвать когти отсюда, не дожидаясь очередного стока. Ни один человек из экипажа, кроме меня, на берег отпущен не был.
Людям обидно — быть в Антарктиде, стоять у берега и не ступить на него ногой. «Напьются, забурятся с полярниками — ищи их потом, а надо отсюда, так сказать, быстрее наяривать…»
Дамы просились на берег в Молодежной, чтобы разрядиться, то есть заземлиться.
Судовых женщин в Антарктиде не так мучает нехватка воды для мытья и всякие айсберго-штормовые тяготы, как трудности с волосами. Волосы у наших дам время от времени встают дыбом — от наэлектризованности. Жуткое дело — встретить в коридоре стюардессу со стоящими дыбом огромными космами. И нет никакого средства борьбы — встают вдруг дыбом, и вся лавочка.
В Антарктиде случается даже такая фантастическая штука, когда снеговой заряд налетает на судно при ясном небе и солнце. И тогда залепивший окна рубки снег сползает по стеклу прозрачными кораллами. При этом ветер двадцать семь метров в секунду, а температура воздуха минус пятнадцать.
Императорских пингвинов не видели — еще не сезон для них. Аделек много. О милой симпатичности этих существ написано довольно. Повторюсь об их любознательности и любопытстве. Сам видел, как три адели несколько раз проехались вдоль борта на льдинах, которые проносило мимо судна, лежащего в дрейфе. Прокатившись от носа до кормы, адельки прыгали в воду, заплывали на исходную позицию, выкарабкивались на подходящую льдину и опять ехали вдоль судна, уставившись на такого огромного железного кита без пасти.
Яйцо императорского пингвина можно выменять по таксе — от одной до трех бутылок спиртного. Чем дальше судно удаляется от берегов ледового континента, тем такса, естественно, выше.
Специалисты объясняют высокую стоимость экзотического сувенира не самим — удивительным по совершенству формы, космическим даже каким-то — яйцом, а трудностями, с которыми связано его продувание от содержимого через две малюсенькие дырочки. Особенно эти трудности возрастают, если в яйце уже есть развившийся птенец.
Мой старый друг Лева Ш. лет двадцать назад был назначен старшим помощником на теплоход «Эстония». «Эстония» только что вернулась из антарктического рейса. И когда Лева заглянул в рефрижератор, то ужаснулся. Там было битком замороженных тушек пингвинов. Их везли на чучела.
Нынче ни одного чучела не видел. Или их прячут очень изощренно, или поумнели морячки и полярники в деле охраны природы.
Сами пингвины, несмотря на философски-умный, задумчивый вид, чрезвычайно глупы. Они откладывают яйца обязательно на тверди — на скалах, торчащих изо льда, то есть на темном, даже черном. И вот часто потемневший лед принимают за скалу, укладывают на него яйцо и греют его. Яйцо растапливает под собой лед и все глубже опускается в вытаявшую ямку. Птица не понимает этого и честно сидит на дырке с ледяной водой. Очень за них обидно делается после такого рассказа.