Страница 5 из 19
Строевая машина, которая только что поставила ради меня судьбу на кон, взяла винтовку, вытащила обойму, с облегченным вздохом подкинула ее на ладони — все патроны были целенькие. А в те времена и утрата одного-единственного патрона считалась преступлением.
— Молодец! Теперь чепухой отделаешься, — сказал полковник Соколов. — Двадцать суток простого ареста после прибытия в училище. Можете идти!
— Есть двадцать суток ареста! — сказал я, переставая излучать лунное сияние.
Единственный в году отпуск предстояло провести на гарнизонной гауптвахте в некотором удалении от мамы и любимой. А я-то, догоняя эшелон, думал, что полковник преподнесет мне конфетку на блюдечке за героизм и самоотверженность при выполнении столь боевого задания!
В части мой «подвиг» докатился до ушей адмирала Никитина — начальника училища. И я первый раз в жизни сподобился разговаривать с адмиралом. И даже в его кабинете.
Не знаю, как в армии, а на флоте рядовые знают о высшем начальстве только то, что успевают сами пронаблюдать. Никаких биографических справок рядовым об адмиралах не сообщают. Где он служил, чем занимался, когда и где родился — тьма над Имандрой. Быть может, в целях конспирации и секретности, а может, из традиции скромности…
Про адмирала Никитина я ровным счетом ничего не знал. И видел-то начальника только из строя в щель между впереди торчащими стрижеными затылками.
Непроницаемое, тяжелое лицо, по-монгольски желтоватое. Лицо сфинкса перед Академией художеств. Небольшого роста, но плотный и широкий туловищем.
Через много лет я наткнулся в книге моториста 1-й Краснознаменной, ордена Нахимова I степени бригады торпедных катеров Валентина Сергеевича Камаева на такие слова:
«23 февраля 1937 года командир дивизиона капитан 3 ранга Борис Викторович Никитин сообщил, что мы будем служить в особом дивизионе торпедных катеров, оснащенных новейшей военной техникой, позволяющей атаковать корабли противника, не имея на борту людей, а выводить катера в атаку будут специальные самолеты, с которых им будут выдаваться команды по радио. Очень часто место оператора в самолете-водителе занимал сам командир дивизиона Борис Викторович Никитин — удивительный энтузиаст новейшей военно-морской техники…»
Вот перед лицом этого энтузиаста мы с полковником Соколовым вместе и предстали, ибо были вызваны к нему «на ковер».
Разговор получился короткий:
— Полковник, как вы этого фокусника накажете?
— Двадцать суток простого ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте, товарищ адмирал!
— Вместо отпуска, получается?
— Так точно, товарищ адмирал!
— Куда ты собирался ехать в отпуск?
— Никуда, товарищ адмирал, я здешний, ленинградец.
— Мать жива?
— Так точно, товарищ адмирал!
— Десять суток, полковник. Пусть мать повидает.
— Есть десять суток, товарищ адмирал! — сказал полковник Соколов, и мы с ним повернулись налево кругом и парадным шагом выкатились из парадного адмиральского кабинета.
Борис Викторович Никитин прошел всю войну на самом отчаянном и дерзком — на торпедных катерах. Затея же с управлением катерами по радио — заводка двигателей, их реверс, маневрирование, торпедный залп, постановка дымзавесы при отходе — в боях проверена не была. Но не потому, что аппаратура и отработка применения ее были плохи. Просто господство в воздухе принадлежало длительное время противнику, и он сбивал летающие лодки типа МБР-2 (морской ближний разведчик, модель вторая), с борта которых должно было осуществляться управление катерами. Не в этих деталях, однако, суть дела и суть адмирала Никитина. Ведь в основе идеи лежит главный закон лучших русских флотоводцев — победа малой кровью! Сохранить родные души, уберечь матросов и лейтенантов от любого лишнего риска.
Как все это сочетается с: «Мать жива? Десять суток, полковник…»!
Пишет Вам письмо участник обороны Ленинграда на «Невском пятачке» Михайлов Федор Максимович, проживающий: УССР, Херсонская область, колхоз «Грузия». Мне выслала Ваш адрес Людмила Павловна Соколова, жена Бориса Аркадьевича Соколова, которого я разыскивал со дня окончания войны и нашел только в 1983 году, когда Борис Аркадьевич ушел из жизни. Людмила Павловна, по Вашей просьбе, просит, чтобы я описал все поподробнее, как я познакомился с Борисом Аркадьевичем и почему на протяжении всего времени искал его. Прежде всего я прошу у Вас прощения за допускаемые грамматические ошибки в своем письме и за не совсем удачные выражения своей речи.
Мой розыск усложнялся потому, что я не знал имени и отчества Соколова. Я знал — воен-юрист, носил одну «шпалу», знал, что с ним был военный прокурор с двумя «шпалами». Вот и все, что я знал. Писал я в газету «Ленинградская правда» с просьбой напечатать мое воспоминание, возможно, оно попадет в руки Соколова, и он откликнется. Но этого не последовало. Соколовых в Ленинграде оказалось очень много, не знавши имени, искать было очень трудно, тем более из Ленинграда мне ответили, что 1-й дивизии НКВД на Ленинградском фронте не было. Получилось, что я у разбитого корыта. Ищу юриста с 1-й дивизии НКВД, а такой дивизии якобы не существовало на Ленинградском фронте. Выходит, все это я выдумал. Рассказывая историю, которая стала причиной поиска Соколова, мне некоторые товарищи говорили: «Ты выдумал сам эту историю, такого не могло быть, чтобы юрист так обрушился на политрука санбата из-за ради красноармейца». Стал сомневаться и я над собой, не только не за историю, а из-за номера дивизии. Ибо я начинал воевать в составе 1-й дивизии НКВД на территории Эстонии, 8-го августа был ранен в голову, находился на излечении в г. Ленинграде. После выписки из госпиталя, при формировании дивизии с оставшихся частей погранвойск и войск НКВД, в Васкелово формировалась 2-я дивизия НКВД. И я подумал — возможно, она имела другой номер. С тех пор я решил уточнить номер своей дивизии, в которую я попал после ранения.
А пока немного про себя. Я, Михайлов Федор Максимович, родился 16.05.1921 г. Был призван на действительную службу 04.10.40 г. Служил в г. Ашхабаде, 142-й отдельный батальон конвойных войск НКВД. С части был направлен в дивизионную школу младших командиров в г. Малин Житомирской обл., где и застала нас война. Сразу вся школа была переброшена в Киев, а с Киева в Можайск, где и была сформирована 1-я дивизия НКВД. Она была переброшена в Гатчину, а оттуда в Эстонию, где и вступила в бой с немцами. Я был минометчик — ротный миномет 52 мм. Как я уже раньше упоминал, 8 августа был первый раз ранен.
Поскольку ранение было не тяжелым, в госпитале находился недели две. С завязанной головой я был направлен с Ленинграда в Васкелово, где формировалась 1-я дивизия НКВД. При формировании я был оставлен при санбате, где долечивался и нес службу по охране санбата. В конце августа наша часть была переброшена в район станции Мга, а потом на оборону правой крепости Шлиссельбург (Орешек) и до Дубровки. В санбате я был назначен комсоргом. Санбат обслуживали два взвода девчат-санитарок и один взвод ребят, которые несли службу по охране санбата и выполняли необходимую работу. При санбате находились связисты, в их палатке находился полковой комиссар преклонного возраста. Начальником санбата был военврач третьего ранга, его помощником — женщина-врач с одной шпалой. При санбате находился батальонный комиссар с одной шпалой, три командира взводов, младший политрук носил 4 треугольника, старшина, врачи и медсестры. Кроме того, работники автотранспорта.
Однажды меня поставили на пост. Этот пост находился на дороге, ведущей с линии фронта в тыл, мимо санбата. Пост открытый, часового видно за несколько сот метров. При смене я успел сделать несколько лежек для прикрытия часового от посторонних глаз. Часовому местность хорошо просматривается, а часового не видно. В этот день мне пришлось остановить военачальника и потребовать пропуск. Он ответил, что не мог рассмотреть, где часовой, тогда он потребовал от часового отзыв. Чтобы не кричать, я вышел из укрытия, подошел вплотную и сказал отзыв. Как потом я узнал, это была моя первая встреча с Соколовым. Вторая встреча состоялась на втором участке поста в вечернее время, он также шел пешком в расположение санбата, я потребовал пропуск, он ответил, потребовал отзыв, я ответил. Третья встреча была самая длинная. Я остановил на посту красноармейца — забинтованная рука, без оружия и не знал пропуска. Он объяснил, что его медики послали в санбат с линии фронта, никаких не дали документов. Соколов потребовал — пусть задержанного на допрос приведет тот, кто задержал. Так что пришлось мне выслушать весь процесс допроса, пока тот вынужден был признаться, что он самострел. Хотя я и был за дверями, но я все слышал, как умело он проводил допрос. Вначале Соколов пожурил меня за то, что раненого держал на посту до прихода начальника караула. Его ритм размягчил, а потом так поднажал, что впоследствии тот был вынужден признаться, что он сам себе прострелил руку. Тогда Соколов позвал меня в кабинет и сказал: «Правильно сделал, что задержал. Если даже кто будет забинтован с ног до головы, но не знает пропуска, все равно задерживай таких». После допроса я задержанного отвел и сдал под охрану в отведенное для таких случаев место. Последняя моя встреча с Соколовым состоялась в санбате в палате, где решалась моя судьба — предать воинскому трибуналу или послать в штрафной батальон. А было это так.
В санбате, как потом стало известно, собиралось совещание командного состава. Мы об этом не знали, но нас предупредили, чтобы были внимательными к каждому шороху, не курить и никаких звуков. Нести службу, отменно строго соблюдая устав караульной службы. Всегда у нас был начальником караула старшина или младший политрук. В эту ночь начальником караула был назначен батальонный комиссар, разводящими — командиры взводов. Были сделаны вокруг санбата две линии часовых в секрете, а посреди них двигался караул. Меня поставили на дороге, шедшей с передовой линии. Причем я один на уровне второй линии, это расстояние было метров 250–300 от палатки, где проводилось совещание комсостава. Моросил дождь, на дороге была слякоть (мокрая дорога). Вдруг вижу: приподнимается занавес дверей в палатке, где проходит совещание, мне с поста было видно расположение участников совещания вокруг стола. В это время раздается окрик: «Часовой!» Я сразу тихо начал подходить к месту окрика. Идти приходилось осторожно, чтобы не были слышны шаги. Пока я дошел и потребовал пропуск, он ответил. Это был начальник караула батальонный комиссар. За все время он три раза окрикивал: «Часовой!»
Узнав меня, он спросил: «Ты Михайлов?» Я ответил: «Да». Он спросил: «Почему не отвечал на мой окрик?» Я сказал: «Зададите вопросы, а я отвечу, когда произойдет смена караула». Мои действия как часового ему не понравились. Меня сменил другой часовой, а меня взяли под стражу. Наутро было собрано собрание, для разбора моего дела. На собрании присутствовал полковой комиссар и начальник санбата. Батальонный комиссар доложил, что я, якобы, заснул на посту, нарушил устав караульной службы, поэтому меня надо квалифицировать как изменника Родины. Предложил снять с комсорга, а дело на меня передать ревтрибуналу. О снятии с комсорга без всяких заминок вопрос был решен, как предполагалось. А когда решался вопрос передать дело ревтрибуналу, здесь было большое разногласие. Когда заслушали мое объяснение, большинство, особенно девчата, запротестовало выдвинутое обвинение против меня. Ставился вопрос трижды на голосование. Комиссар добивался своего — передать дело трибуналу. После чего выступил полковой комиссар, он сказал: «Я не верю, что Михайлов спал, но я не могу и не верить батальонному комиссару». Предложил дело ревтрибуналу не передавать, а направить меня в штрафной батальон. За это подняли большинство рук. Не успели опустить руки, в это время вошел в палатку Соколов. Комиссар доложил ему, что мы разбираем преступление Михайлова. Он спросил: «Какое преступление?» Комиссар ответил: «Сон на посту». Соколов на миг призадумался, а потом потребовал, чтобы я встал. Посмотрел на меня и спросил: «Ты спал на посту?» Я ответил: «Нет». Он заставил меня повторить мое объяснение, как все было. Я рассказал так, как рассказывал на собрании, упомянул и про занавес, прикрывающий палатку, где шло совещание. Батальонный комиссар не выдержал и крикнул: «Спал, спал». Соколов спросил комиссара: «Сколько раз вы окрикивали часового?» Тот ответил: «Три раза.» Спросил и на каком расстоянии был пост от палатки. Комиссар ответил: «До 300 метров». Последний вопрос Соколова к комиссару: «Вы слыхали, как подходил часовой к вам?» Он ответил: «Нет». После этого вопроса Соколов в сторону комиссара кинул реплику: «Комиссар, кто преступник — он или Вы? Вы — преступник. Вы знали, что в эту ночь вражеская разведка перешла линию фронта в тыл наших частей? Их задачей было напасть на след нашего совещания. Кто вам дал право в ночное время окрикивать часового? Но об этом мы будем с вами еще говорить». Он опроверг выдвинутое обвинение. Одобрил мои действия, как часового и от лица службы вынес мне благодарность. Соколов рассказал про все встречи со мной при охране санбата и сказал: «Михайлов, где ты ни будешь после войны, найди меня, я заберу тебя на границу, ибо именно так несут службу по охране границ».
Война для меня окончилась рано. Вскорости по приказу Ворошилова все молодые кадры были направлены на передовую. Я в числе многих из санбата был переведен во 2-й батальон 1-го полка войск НКВД. Был там в обороне, в районе кирпичного завода до 07.11.41 года. В ночь на 8 ноября был сформирован 1-й ударный батальон и переброшен через Неву на «Невский пятачок». Там меня ранило осколком снаряда 10.11.41 г., был вывезен с пятачка, 11.11.41 г. был доставлен в госпиталь № 187 на Васильевский остров. Вывезен из Ленинграда 28 февраля 1942 года в Чапаевский дом инвалидов.
После окончания войны я начал разыскивать Соколова. Я обращался и к тов. Донскову — тогда он был командиром дивизии — ответа не последовало. Когда я получил из Ленинграда письмо, что 1-й дивизии на Ленинградском фронте не было, я решил поехать в Ленинград и побывать в тех местах, где стояли в обороне, таким образом уточнить номер дивизии, в которой я был. Приехав в Ленинград в 1967 году, посетил музей обороны Ленинграда. Там есть карта, на которой указаны номера дивизий, оборонявших Ленинград. Как я был рад увидеть — в том районе, где я был, значится 1-я дивизия НКВД. Я обратился к директору музея, почему мне ответили, что такой дивизии на Ленинградском фронте не было, а фактически она значится. Директор дал мне адрес в Невскую Дубровку. Там я увидел не только наименование 1-й дивизии НКВД, но целый музей. Впоследствии встречался с ветеранами дивизии полка, санбата. Беда в том, что ветеранов 1941 года единицы. О Соколове они не слышали и не знают. Встречался с работниками следственных органов этой дивизии, но они прибыли в дивизию в 1942-43 гг. Соколова не знают и такого при них в дивизии не было. Потом мне сказали: не ищи, никто тебе адреса не даст, если даже и знают, мол, такой есть закон. И только в 1983 году на собрании при встрече ветеранов я услышал в списке ушедших из жизни за прошедший год имя юриста Соколова.
Я нашел его, но не увидел. Я искал его — хотел выполнить его желание — «найди меня». Это одна сторона, а вторая — самая главная — он спас меня от ложного позора «изменника Родины». Меня могли расстрелять, это полбеды. Я в двадцать лет готов был отдать жизнь, честно защищая Родину. Но нас пятеро братьев и три сестры, мать. Два брата не вернулись с поля боя, два остались инвалидами. И если бы не Соколов, на них лежало бы грязное пятно семьи «изменника». Жаль, что я его не нашел, когда он был жив. Я обязан этому человеку всю свою жизнь. Я рад, что повстречался с его женой Людмилой Павловной, с его сыновьями Алексеем и Павлом. Я рад, что у них был такой хороший и справедливый муж и отец. Я получил от них фото Бориса Аркадьевича, на котором написал: «Этот человек, Соколов Борис Аркадьевич, спас в годы Великой Отечественной войны от ложного позора меня, Михайлова Федора Максимовича.» Уходя из жизни, я передам это фото на хранение своему сыну Михайлову Николаю Федоровичу.
Тысячу раз я благодарен и поныне Соколову Б. А. за доброту, справедливость принимаемых решений в его сложной и трудной работе. Я очень хочу, чтобы об этом человеке было как можно больше написано, пусть гордятся жена и дети таким хорошим мужем и отцом.
Я не знаю причины перехода Соколова из следственных органов дивизии НКВД в Морфлот и часто задумываюсь, а не обернулась ли его справедливость против него? Возможно, не выдержал несправедливости и ушел от таких, как батальонный комиссар.
Конечно, не моего это ума дело и прошу за высказанное прощение. Вот и все, что я мог написать о себе, о Соколове и о прошедших днях. Фамилии полкового комиссара Колисниченко или Калинович, батальонного комиссара Попов или Иванов. Забыл фамилию начальника санбата. Нам говорили: «Фамилии командиров вам не надо знать.»
Поэтому я и не могу указать фамилии, а указывал воинские звания. Если Вам надо будет о чем-то дополнительно сообщить, напишите мне и я с большим удовольствием сделаю. А пока до свидания. Желаю Вам счастья, крепкого здоровья и всех земных благ.
С уважением, Михайлов. 20.12.86.