Мария в заповеднике

— Я тоже думаю, что они здесь сильно шагнули вперед, — заявил Йоцхак. — Разыгрывать драму на охоте вместо того, чтобы просто огреть своего Министра дубиной — это, конечно, уже немного Цивилизация.

— Твой цинизм, Йоцхак, только тем хорош, что ты умеешь его вовремя изобразить. Вот и Уэлш, наконец, проснулся, прямо ожил при слове «дубина», а я как раз хотел сказать нечто важное, что пришло мне в голову. Ведь если это — благодать, если это — Он обратил, наконец, здесь свое внимание, то… наши операции здесь становятся, в общем-то, проблемой. Как вы сами понимаете, мы не можем Ему переходить дорогу. Нам придется менять всю программу, или оставить пока этот район Земного шара в покое.

— Мне тоже хочется домой, Пер, — отозвался Уэлш. — В отличие от тебя, я бы не стал прерывать свой контракт с офисом — меня чем-то притягивают эти, богом забытые, как ты говоришь, задворки мира, эти дикари, эти земные аборигены, но такие рожи, как здесь, в Большой Империи, я еще нигде не видал и очень надеюсь, что больше не увижу… Нет-нет, скорее домой! К дьяволу этот район! Мне даже удивительно слышать, о каком таком озарении ты говоришь? У моего кота дома в Сан-Кузнечихе более осмысленный взгляд, чем у любого здесь из свиты Министра, я не говорю уже о людях Прокурора…

— У Марии довольно умное личико, — вставил Йоцхак.

— Истинно говорю, мутант она, да простятся мне мои прегрешения… — сказал Пер.

ГЛАВА III

Министр и глава правительства Шенк Стрекоблок, все еще потрясенный дневным происшествием, отогревал свой ужас в Резиденции у камина. Греться у открытого огня было привилегией лидеров, простые империоны могли жечь дрова только в закрытых печках. Зато слово «простые» было, в свою очередь, символом нравственной чистоты, и сознание морального превосходства как бы заменяло им тихие впечатления от игры открытого огня в камине, как в Резиденции у Министра.

— Господин Калиграфк! — доложил слуга.

Через минуту в дверях выросла фигура Прокурора. Он кивнул, прошел тоже к камину и надолго вдруг замолчал. В отличие от шарообразной головы Министра у Прокурора лицо было плоским, вытянутым и, если говорить в терминах главного техника, вряд ли «по экстерьеру» можно было судить о принципах выдвижения лидеров в стаде: к тому же, вполне может быть, что сейчас у камина сошлись не самые красивые представители стада, хотя в массе, конечно, «простые» аборигены Большой Империи были еще уродливей, чем даже их лидеры. Сказать уродливей, впрочем, все равно, что ничего не сказать. Племя было настолько внешне без-образным, что, наверное, из инстинкта самосохранения выработало в своей культуре уникальную этику «прекрасной души». Считалось, душа тем прекрасней, чем уродливей лицо и тело. Уродливый — значит, с прекрасной душой. И в этом была даже своя логика. Уродливый внешне получал взамен от стада аванс в виде прекрасной души, попадал в сословие «простых», а значит, нравственно более чистых и морально более превосходных. Однажды Пер обратил внимание, что некоторые дети здесь лет до пяти-шести выглядели как нормальные человеческие дети; и все равно потом вырастали почему-то уродами. Познакомившись с местной этикой опрощения, Пер больше не удивлялся.

— Охота сегодня не удалась, — произнес Калиграфк, выходя из задумчивости.

— Судя по тому, что я остался жив, действительно не удалась, — ответил Министр.

— Это все напутали егеря. Я бы их убил! — сказал Прокурор.

— Конечно, напутали. — Министр пошевелился в кресле. — Выпустили медведя слишком близко от Резиденции, и мне удалось уйти от твоих людей.

Прокурор в смущении покосился на Министра и опять надолго и раздраженно замолчал. Свет от огня бесновался у него на морде. Наконец, он еще раз попробовал заговорить.

— Все это твоя подозрительность, Шенк. У нас не в традициях убивать министров. Тем более теперь, когда такие важные переговоры ты ведешь с Большим Конгрессом…

— По мне вели прицельный огонь, Калиграфк, а первый выстрел был просто снайперским.

— Тебе показалось, Шенк.

Министр равнодушно протянул Прокурору иностранную игрушку — глубокая вмятина на ее стальной поверхности, портящая весь вид, просто выводила его из себя, но он был еще слишком слаб для эмоций.

— Вот, полюбуйся, след от выстрела с вашей стороны. Эта вещь спасла мне жизнь, она как раз лежала в карманчике на моей груди.

— Это только шальной заряд, и большое счастье для Империи…

— Вскрытие тоже бы показало, что это, как ты выразился, «шальной» заряд, — перебил его Министр. — Все было рассчитано. Первый выстрел с глушителем, а ружье охотничье, и жакан — на медведя, как положено.

— У тебя нет доказательств, — рассердился Прокурор. — Ты все выдумал, и эту вещь и глушитель…

— Она между прочим, импортная, ты и сам видишь. Мне ее подарил главный техник Станции, наверное, за минуту, как в нее ударил жакан. Этот иностранец, по имени Пер, не успел даже отойти в сторону, и все видел.

— Как же я ненавижу всех этих иностранцев! — не сдержался Прокурор.

— Разумеется, ненавидишь! Ведь это он спас меня и от второго выстрела тоже, — впрочем, это был уже целый залп.

— Я совсем не то имел в виду, — спохватился Прокурор. Я действительно их терпеть не могу. Все они подозрительные, хотя они и подчиняются законам Империи и слушаются нас, но — я чую — на самом деле они от нас… не зависят. Когда кто-нибудь из них подходит близко, меня бросает в дрожь и хочется напасть и загрызть эту двуногую тварь, но какой-то безотчетный страх останавливает… А эта негодница Мария однажды заявила мне, что мои чувства к Персоналу — это чувства дворовой собаки к прохожему из чужой деревни… Я бы убил ее, не будь она мне племянницей.

— Ты отвлекаешься, Калиграфк.

Министр встал с кресла, подошел к сейфу и запер в нем игрушку Пера.

— Ты пришел убедиться, что я жив, здоров и не понимаю, что там, на самом деле, произошло во время облавы… на меня. Ну-ну, не надо воротить нос, господин Прокурор. Все именно так: я и жив, и здоров, и облава проводилась именно на меня… Но я не держу зла, Калиграфк. Мы с тобой старые волки и понимаем, что, согласно святой традиции, у нас нет морального права идти к власти не по трупам. Я вовсе не хочу сказать, что убил кого-то, чтобы стать Министром, но пожрал, что называется, многих. Я бы мог съесть и тебя, Калиграфк, но боюсь отравиться. Чем ближе к трону, тем больше яда скапливается в наших жилах…

— И поэтому ты пытаешься лишить нас части нашего законного наследства в правительственной династии? Мы все равно не позволим тебе искать наследника на этот раз не в партии краймеров! — закричал вдруг Калиграфк. — Наша партия сильна как никогда, и если тебе удается еще контролировать подданных, то лишь потому только, что мы держим их в страхе.

— И по традиции, и по сегодняшним политическим условиям — в особенности, Отцом Наследника должен быть простолюдин! Это создает видимость демократии, а она теперь пользуется большими надеждами в обществе, — сказал Министр. — Как бы вы ни были сильны теперь, я пока не вижу никакой возможности отступить от освященного временем закона.

— Шенк, либо ты и впредь будешь висеть на волоске от гибели, либо ты примешь наши условия: простолюдин должен быть из нашей среды!

— Я уже говорил с дочерью. Она святая, и ради спокойствия и порядка в Империи она готова родить от производителя с уголовной наследственностью, но… — Министр смутился.

— Надеюсь, Шенк, не твоя к нам брезгливость, которую ты не всегда умеешь учтиво скрыть, сдерживает тебя?! — занесся Калиграфк.

Шенк сказал:

— Нет.

Минуту они молчали.

— Не брезгливость! — повторил Шенк Стрекоблок. — И даже… Ольга, дочь моя, святая девушка, говорю тебе, ради будущего Империи согласна на все… Но… — Шенк опять остановился.

— Послушай, Шенк, не ломай себе голову, — развязно поторопил его Прокурор. — Вряд ли ты что-нибудь придумаешь стоящее, чтобы от нас отделаться…