Иная терра

Коста»

После такого сопроводительного письма Стасу хотелось отказаться, даже не открывая первую папку. Но Стек для себя уже все решил. После прочтения первых текстовых документов стало несколько не по себе, после просмотра голографий — стало попросту страшно. Прикусив губу и собравшись с силами, он открыл вторую папку. Тексты — сухая статистика, страшная своим полным равнодушием. От голографий затошнило — досмотрев их, Ветровский долго и с ожесточением плескал в лицо ледяной водой, а потом около получаса сидел на подоконнике и курил, не решаясь открывать третью папку. Первый раз его вырвало на десятой минуте голографического фильма. Второй раз — на двадцать пятой. Вырвало бы и еще несколько раз, но больше было нечем. Голофильм из четвертой папки Стек смотрел в состоянии полной невосприимчивости к чему бы то ни было. Досмотрев до последних секунд, поставил на паузу, тихо вышел в коридор, дошел до комнаты Алькано — из-под двери выбивалась полоска света. Постучал. — Да? — Гранд, это я. — Стек? Заходи, только у меня тут бардак — завтра очень важный день в инсте, надо подготовиться… — Я на секунду. Гранд, у тебя водка есть? — Именно водка? — удивился испанец. — Была где-то… А тебе зачем? — Выпить. Только не спрашивай ни о чем, пожалуйста. Мне очень погано и нужно выпить. Потом я сам все расскажу, когда смогу. — Как скажешь, Стек, — Алькано, ничуть не обижаясь, пожал плечами и вытащил из недр шкафа полную бутылку. — Хватит, я надеюсь? — Вполне. Спасибо, друг. — Да не за что… если вдруг могу помочь… — Я знаю. К сожалению, с этим мне самому разбираться надо. Вернувшись в свою комнату, Стек воспроизвел голофильм сначала. К концу бутылка наполовину опустела, а в голове стало пусто-пусто, и бесплодные попытки осознать увиденное словно плавали в вакууме. Перед тем, как ложиться спать, Ветровский тщательно запер дверь изнутри, вынул чип из гнезда и спрятал в щель под подоконником. Всю ночь его преследовали кошмары. Куда более реальные, чем все просмотренное. Измученный ими, Стас проснулся через несколько часов. Постоял несколько минут под холодным душем, тщательно почистил зубы, стараясь не поднимать взгляд на зеркало, но что-то изнутри давило, вынуждало — и он, стиснув зубы, взглянул в глаза самому себе. «Ты должен», сказал Стек. «Я должен». — Я должен, — повторил вслух Стас. После ночи голофильм уже не казался таким страшным, как вчера — скорее, отвратительным. Завтракать перед просмотром Ветровский предусмотрительно не стал, и отделался легкой тошнотой и пугающим пустым звоном в голове. Весь день молодой человек ходил как будто в тумане — перед глазами то и дело все плыло, он все время натыкался на предметы, отвечал невпопад, ухитряясь отнекиваться от всех вопросов, ссылаясь на проведенную без сна ночь. Вечером он открыл пятую папку, прочитал адрес, запомнил его наизусть, и отформатировал чип. Решение принято, и назад дороги нет, пусть даже и кажется, что все еще можно свернуть. Он искал другие пути, но не нашел — значит, пойдет по этому. Вне зависимости от того, какую цену придется заплатить. Главное, что заплатит он, а не другие. Орден стоит любой цены, которую Стас сможет заплатить. Утро выдалось холодным и промозглым. Стас, вышедший на полчаса раньше, чем следовало, успел за пятнадцать минут дороги до метростанции накрутить себя до состояния, близкого к панике. Он раз за разом обдумывал перспективы, пытаясь все же найти в эти последние мгновения другой путь, который не потребует от него подобного, искал, искал, искал — и не находил. Только один вариант, только одна цена. И никак иначе. Он вышел на одну станцию позже, чтобы пройтись по набережной и успокоиться, но вместо этого довел себя почти до истерики. Почему-то именно сейчас хотелось жить так отчаянно, как никогда раньше, хотелось быть обычным человеком, не брать на себя никакой миссии, влюбиться, наконец, по-человечески, получить образование и создать семью, просто дружить с теми, с кем свела судьба, не затягивая их в обреченный водоворот требующей невозможного Идеи… Хотелось просто жить, не думая о великой цели, не стремясь к ней, не отдавая ей всего себя без остатка. В конце концов, можно просто быть хорошим человеком, стремиться совершать добрые поступки, быть может — выучиться не на психолога, а на педагога и работать в школе, воспитывая в детях лучшие качества, а не только потребительство и стремление к удовлетворению потребности в удовольствиях. Просто жить. Так просто и так невозможно. Последние двести метров Стас преодолевал минут десять. Остановившись у двери, взглянул на часы — без пяти семь. Еще пять минут… целых пять минут на то, чтобы передумать, отказаться, уйти, навсегда выкинув из памяти крылатого. Забыть, как страшный сон, все, что было на том проклятом чипе, поверить — это был всего лишь кошмар, не имеющий ничего общего с реальностью… Шесть пятьдесят восемь. Ноги подкашивались, тошнило, перед глазами все плыло, сердце то принималось бешено колотиться о ребра, то замирало, охваченное смертельным ужасом. Семь ноль-ноль. Он глубоко вдохнул, шагнул к двери, поднял руку и постучал. Все. Пути назад нет.

IV. VI

А в осколках чудес

Отразилась мелодия порванных струн…

Дождь упрямо боролся со снегом за право существовать. Уже вторую неделю Петербург просыпался под невесомой моросью, обедал под аккомпанемент ливня, разъезжался по домам под недовольное шлепанье мокрого снега, а засыпал под мягкий беззвучный снегопад, чтобы утром снова проснуться под дождем. Иногда периодичность менялась, но борьба оставалась неизменной — ноябрь не желал сдавать позиции подступающему декабрю, зима не хотела давать осени лишние дни жизни. Грея замерзшие пальцы о кружку, полную крепкого горячего чая, Марина невидяще смотрела в окно, на кружащиеся в замысловатом танце снежинки. Ей было жаль их хрупкой красоты, обреченной на слякотную смерть под ногами безразличных прохожих, ей было жаль замерзающего, но до последнего сражающегося с неизбежной льдистостью дождя. А больше всего ей было жаль себя, вынужденную сейчас покидать кабинет и идти через слякоть к остановке корпоративного рейсового флаера, каждый час курсирующего между ближайшей метростанцией и отелем. В кабинете было сухо и тепло, а пальцы мерзли просто по привычке, на улице же холодно, сыро, промозгло, и именно сегодня почему-то страшно одиноко. Хотелось позвонить Олегу, попросить его сегодня позвать ее ужинать, или даже просто заехать в магазин и купить продукты — она сама сумеет приготовить что-нибудь интересное и вкусное на его обустроенной по последнему слову кухне. Потом можно будет ужинать при свечах в гостиной, задернув предварительно шторы, а после еды — постоять у окна с горячим глинтвейном, смотреть, как умирают в лужах льдинки, и греть себя знанием о том, что как бы ни старался дождь — снежинки выстоят, победят, и укутают город белоснежным покрывалом. И снова грустить о дожде, зная, что не пройдет и полугода, как он вернется, и наполнит город своей ликующей песней весны. Грустить, зная, что все поправимо — это немножко больно, но вселяет надежду. А после можно будет, закутавшись в один на двоих огромный плед, сидеть перед занимающим полкомнаты голографическим экраном и смотреть какой-нибудь из любимых ими обоими фильмов. Когда же фильм закончится, спохватиться, что через пять часов надо вставать, со смехом выпутываться из пледа, наперегонки бежать в душ, смеяться на возмущенный крик — душевых кабин в квартире целых две, но им достаточно и одной, вполне достаточно. Вытирать друг друга большими махровыми полотенцами, целоваться — нежно, нежадно, цепляться за пальцы по пути к кровати, падать на мягкий матрас, споря, кто будет спать у стенки, строить планы по покупке круглой кровати, которую можно будет поставить посреди комнаты, проваливаться в сон, в последний миг спрашивая друг друга: «ты поставила будильник? Нет, это ты должен был поставить!», искать на ощупь хоть один мобил на тумбочке, и засыпать уже всерьез, до самого утра, даже во сне пытаясь не выпустить пальцы… сказать бы «чужие», да только какие же они на самом деле чужие? Чай в кружке неумолимо остывал, стрелка часов приближалась к одиннадцати, и последний рейсовый флаер отправлялся буквально через пятнадцать минут. Тяжело вздохнув, Марина поставила кружку на стол, задернула штору, приласкав взглядом алеющий на подоконнике букет оранжерейных тюльпанов. Мелкие капельки воды алмазной крошкой покрывали багряные лепестки весенних цветов, искусственно призванных жить и умереть в безжалостной войне на уничтожение между снегом и дождем… — Да что со мной сегодня такое? — прошептала девушка, до боли прикусывая губу. Что такое, что такое… обыкновенная осенняя депрессия, просто смягченная наладившейся внезапно личной жизнью. Что же еще. Хорошо быть психологом — всегда можешь определить, почему находишься в том или ином состоянии. Плохо быть психологом — при желании найдешь у себя все что угодно, начиная от маниакально-депрессивного психоза и заканчивая обострением шизофрении. А хуже всего быть молодым и не очень опытным психологом, когда еще плохо различаешь грань между первым и вторым, и пытаясь диагностировать депрессию, вдруг находишь шизофрению. Вернуть бы сентябрь…Золото и багрянец, листопады и лесные зеркала, серая змея пустынной трассы и шутки про марш-бросок до станции, и неподдельная радость при виде остановившегося грузовика выпуска года этак сорокового, и веселое сочувствие пожилого водителя-грузина, и щедро предложенная им небольшая фляжка коньяка, жгущего горло и разливающего по венам сладкий жар… Ловкие пальцы Олега, «случайно» роняющие между сиденьями пятисотенную купюру, и радость за него, сегодняшнего, начинающего понимать — еще вчерашний Олег попытался бы расплатиться за сделанное для них доброе дело, только огорчив водителя, а сегодняшний еще не научился благодарить улыбкой, но зато уже умел оставить свою благодарность незаметно… Подлетающая к станции за мгновение до того, как разверзлось небо, «стрелка», попытки отряхнуть прилипшие к перепачканной смолой куртке листья в тамбуре, игра в «города», и быстро вскакивающий с заговорщическим шепотом «Контра!» Олег, и бег под проливным дождем вдоль вагонов, закрывающиеся перед носом автоматические двери, и дикий, во все горло, хохот, и скидывание ненужных капюшонов — зачем прятаться от дождя, когда дождь уже внутри, осенний, но все еще полный жизни и силы! Растворимый кофе в жестяной банке, и метания по всему вокзалу в поисках расписания, и сумасшедший бег к станции, и двери «стрелки», закрывающиеся за спинами, и смех чуть ли не до колик при виде входящих в тамбур контролеров, и с трудом набранная по карманам мелочь… Наконец, город, попытка зайти в кофейню неподалеку от вокзала, грубо оборванная верзилой-охранником, настороженным мокро-потрепанным видом посетителей, и едва не испорченное им настроение, и полное неясной надежды и усталости «может, ко мне?», и дрожащее, но все равно смеющееся «куда угодно, где есть горячий чай», и округлившиеся глаза того самого охранника, когда выставленная им парочка погрузилась в такси-флаер, помахав на прощание рукой… И первое знакомство с навороченной душевой кабинкой, и с третьей попытки полившаяся из душа вода, холодная, холоднее, чем дождь, и прибежавший на вопль Олег, и трогательное смущение на его лице, и нежелание отпускать, нежелание расставаться даже на несколько минут, и никакого секса — только нежность и ласка, и объятия, согревающие не хуже текущей с потолка огромной кабины воды… Запах гари с кухни, непривычная брань Олега, совместное торжественное провожание невинно сожженной курицы в мусоропровод, звонок в пиццерию и шутливая ругань: «Маргариту! Нет, гавайскую! А я не хочу больше видеть курицу! А я не люблю горячие ананасы! Черт, о чем мы говорим? Девушка, нам, пожалуйста, «Маргариту», гавайскую, и давайте еще ту, которая «Четыре сыра», пожалуйста». И, наверное, первый в жизни звонок Олега секретарю: «Отмените утренние встречи, я буду свободен после обеда». Утром было холодно и дождливо, Олег прятал глаза, пока Марина не спросила напрямую: «ты жалеешь?». Он молчал, долго молчал, пил кофе, думал, и сказал: «нет». И они снова целовались, а потом Олег отвез ее в институт, а когда она собиралась выйти из флаера, попросил подождать минутку, достал из бумажника полторы тысячи евро, и сказал, что эту сумму он потратил бы вчера, если бы они развлекались в городе, а поскольку Марина убедила его провести вечер на природе… в общем, он не хочет лишний раз пересекаться с бывшей компанией старого врага, а она все равно их знает и заходит, и не сложно ли ей будет… Марина улыбнулась, убрала деньги в сумочку, поцеловала его на прощание, и побежала на пару, опаздывая, но все равно улыбаясь всему миру. Полторы недели Олег не появлялся вовсе, но Марина была спокойна, она больше не боялась, что он исчезнет, она просто знала, что так быть не может. И спустя неделю он постучался в дверь ее кабинета, попросил разрешения войти, лег на кушетку, и начал говорить: «доктор, мне очень нравится одна девушка, она очень хорошая, умная, добрая, честная, справедливая, и я боюсь, что я ей не нравлюсь, и я уже десять дней от нее бегаю, как вы думаете, у меня есть шансы?», «это зависит от вас, но если вы постараетесь больше от нее не бегать, то я скажу вам по секрету, что вы девушке тоже очень нравитесь и она без вас скучает». Олег был бледный и, казалось, еще более исхудавший, но он сказал, что освободил себе послезавтра — Марина поняла, что всю эту неделю он работал, пытаясь переделать все возможные дела так, чтобы оправдать потерянную половину той пятницы и вырвать себе еще полтора свободных дня, которые он хотел провести с ней. Это было в понедельник, и к среде девушка подготовилась, как ни к чему раньше не готовилась — встретилась и поговорила со знакомым спелеологом, рассказавшим ей, в какую систему Саблинских пещер можно сунуться двум новичкам, нашла подробнейшие карты, выучила все техники безопасности наизусть… Олег согласился на все, но при одном условии — пещеры пещерами, но лучше сэкономить некоторую часть времени, и в Саблино они поехали на его флаере. Потом были темные переходы, сломавшийся в самый неподходящий момент фонарик, запутавшаяся веревка, и никакого страха — да, глупо, но что толку бояться? Они сидели в зеркальной пещере, стены которой были уставлены небольшими зеркалами еще лет сто назад, жгли свечки, ели бутерброды, запивая их горячим чаем из термоса, и придумывали, какой можно было бы замок построить в этих залах. Потом долго бродили по коридорам, промочили ноги в подземном озере, а потом страх начал подбираться к горлу, Олег несколько минут молча стоял у развилки, закрыв глаза, и вдруг сказал: «туда», и через десять минут они вышли в первую пещеру, протиснулись сквозь узкую щель входа, и Марина сказала, что было здорово, но больше она ни ногой в пещеры без опытного проводника, Олег неопределенно пробормотал что-то вроде «мне и так понравилось», но Марина прекрасно видела, что он согласен с ней целиком и полностью. Потом они поехали к нему домой, Марина пошла греться и мыться, а когда вышла, Олег уже вымылся и переоделся, а в гостиной был накрыт ужин, заказанный из ресторана. Французская кухня и впрямь оказалась лучше, чем Марина ожидала, но в следующий раз она хотела приготовить что-нибудь сама, а потом был забавный фильм-ужастик про заблудившихся в пещерах подростков, обвал, пещерных чудищ и все тому подобное, и Марина тихо взвизгивала, вжимаясь в объятия Олега, хотя уже смотрела этот фильм и тогда он совсем не показался ей страшным, но это было до того, как они сами заблудились в пещерах. А наутро оба они едва встали с кровати, потому что болели абсолютно все мышцы, даже те, о существовании которых они вчера еще даже не догадывались, но Олег все равно поехал на работу, а Марина — на учебу. Следующие две недели они общались только по мобилу, и у Олега каждый раз был такой уставший голос, что Марине даже становилось немножко стыдно, но желание видеть его и быть с ним всякий раз оказывалось сильнее. Снова наступила среда, и еще одна среда, но теперь уже Олег сказал, что у него есть сюрприз, они поехали на флаере куда-то за город, причем без водителя — Олег вел сам. Сюрпризом оказалась небольшая частная конюшня, и немолодая женщина-тренер полтора часа занималась с девушкой, обучая ее правильно сидеть, держать поводья, управлять лошадью, не разводить руки, держать шенкель, а потом Олег сказал, что он берет ее под свою ответственность. Был солнечный день и их солнечно-рыжие лошади с длинными струящимися гривами казались золотыми в догорающих закатных лучах, а потом были скачки наперегонки, и Олег никак не отрывался вперед, постоянно держась рядом и страхуя неопытную всадницу, в результате она выиграла право на ужин по своему выбору, и сама приготовила дома что-то неожиданное даже для нее, но на удивление вкусное, и они смотрели фильм про лошадей, и Олег постоянно комментировал несостоятельность актеров как наездников. А на утро Марина опять не могла встать, с завистью глядела на вполне бодрого Олега, и обиженно говорила, что хочет брать уроки верховой езды, потому что ей не нравится сковывать его во время конной прогулки в полях, а хочется ездить наравне со всеми, а Олег только улыбнулся, отвез ее домой, на снятую три недели назад квартирку, и сказал сегодня отлежаться. На следующий вечер он зашел к ней после работы, принес огромный букет лилий, извинился, что не может сегодня поужинать с ней и уехал дальше работать, а в букете оказался полугодовой абонемент на единственную городскую конюшню. И много еще всего было, очень много, хоть и странно — ведь всего-то шесть встреч, но каждая из них была настолько наполнена ощущениями, что казалась длящейся вечность, и занимала в воспоминаниях куда больше места, чем будние дни, перемежающиеся работа и учеба, занятия на конюшне… В дверь постучали, и резкий звук вырвал Марину из воспоминаний — неожиданно для себя она обнаружила, что уже минут десять стоит, глядя в окно сквозь узкую щель между шторами. — Войдите, — сказала девушка, с сожалением посмотрев на часы: флаер уходил через две минуты, и шансов успеть на него не было. Посетительницей оказалась молодая девушка в помятой и местами испачканной форме горничной: сероглазая, светловолосая, очень милая и смертельно напуганная. В больших глазах стояли слезы, губы дрожали, она со страхом смотрела на психолога. Марина скользнула взглядом по бэйджику: Анна Мельтисова. — Здравствуйте, — пролепетала девушка. — Я, наверное, вас задерживаю, но… мне очень нужна помощь, и я не знаю, к кому обратиться. — Ничего страшного, Аня, — спокойно улыбнулась Велагина. — Я здесь для того и нахожусь, чтобы помогать. А флаер все равно уже ушел, так что я совершенно спокойно могу задержаться. Проходите, пожалуйста, и устраивайтесь. Кофе или чай? Или, быть может… Прекрасно зная, что вообще-то такое делать не рекомендуется, если не сказать грубее, Марина все же порой прибегала к алкоголю: специфика работы в отеле делала это средство достаточно действенным. — Если можно… — Конечно. Вы присаживайтесь пока. На столе быстро появились фляжка недорогого коньяка, две стопки, шоколад, лимон, и две чашки горячего чая. Подождав, пока Мельтисова выпьет первую стопку и хоть немного расслабится, Марина осторожно начала разговор. И очень быстро наткнулась на препятствие, кажущееся непреодолимым: Анна легко, хоть и сквозь слезы, рассказывала о том, что ее изнасиловал один из постояльцев, — впрочем, об этом Марина догадалась и сама по состоянию формы горничной — но «это не в первый раз, так что не очень страшно, потом очень большую компенсацию дают». До состояния, в котором она решилась пойти к психологу, девушку довело что-то другое. И об этом «другом» она категорически не желала говорить. Точнее, говорить-то она хотела, но страх был сильнее желания. И Марине оставалось пока что только одно — продолжая успокаивать клиентку словами, подливать и подливать ей коньяк. Спустя почти полтора часа разговора практически ни о чем, Мельтисова дошла до нужного состояния. Изнасилование и правда оказалось только половиной беды… В дверь постучали, громко и настойчиво. Аня дернулась, надеясь, что это охрана или кто-нибудь из девочек-коллег, словом — кто-то, благодаря кому болезненное ерзанье жирной и грубой туши на ней закончится. Но надеждам редко суждено сбыться… Постоялец вскочил, натягивая штаны, Аня дернулась в сторону, надеясь дотянуться до своего форменного передничка, но тут же получила сильнейшую оплеуху. — А ну, сидеть, сука! — прошипел толстяк. — Дернешься или вякнешь — скажу, что ты у меня деньги украла, до конца жизни на отдачу долга работать будешь! Напуганная вполне реальной угрозой, девушка замерла. А постоялец, совладав, наконец, с ремнем на брюках, быстро стянул ей руки за спиной, пихнул в рот какую-то тряпку, легко поднял легкое тело и засунул в узкий шкаф-купе. — Я тебя предупредил! Сиди тихо, и уйдешь живой и целой. Сухо стукнула защелка, блокируя дверцы… точнее, одну дверцу. Шкаф не был рассчитан на нахождение в нем чего-либо больше, чем несколько вешалок с одеждой, и даже худенькая горничная мешала правильному закрытию дверок. Снаружи казалось, что шкаф закрыт плотно, и звуки не проникнут сквозь плотное дерево, но на самом деле… — Что за черт, а? — ругался себе под нос толстяк, путаясь в пуговицах рубашки. Какого черта этот долбанный Черканов приперся именно сейчас, почему не на полчаса позже? Мало того, что кайф обломал, так еще и если узнает… Он же, сука, не преминет использовать этот инцидент для получения дополнительного рычага давления! А Ивану Березинскому, уже имевшему аж две условных судимости за изнасилования, совершенно не улыбалось отдавать едва ли не половину своего состояния в качестве очередного штрафа. В дверь снова постучали. — Да, сейчас! — крикнул Иван, завязал галстук, открыл дверь. — Добрый вечер, Иван Александрович, — холодно кивнул Черканов. — Позволите мне войти? — Проходите, — угрюмо буркнул Березинский. — Коньяк? — Нет, благодарю. Лучше сразу к делу. — Как хотите. Итак, начнем с… Аня, скорчившаяся в три погибели в шкафу, вжимала ногти в ладони, чтобы не закричать от ужаса. То, о чем спокойно и буднично говорили двое мужчин, отделенных от нее только тонкой, хоть и звуконепроницаемой перегородкой шкафа… если Черканов узнает, что она слышала этот разговор, он ее убьет. Точно убьет, или сделает что-то еще хуже… господи, что же делать? Ей повезло. Повезло, как никогда еще в жизни. Что-то из услышанного от собеседника заставило Березинского покинуть номер буквально через минуту после ухода Черканова. На то, чтобы освободиться от небрежно накинутых пут, Аня потратила всего минут пятнадцать. Мгновенно оделась — ее форму толстяк, скомкав, засунул в тот же шкаф. Стремительно выбежала из номера, и замерла, только теперь осознав, что понятия не имеет, что теперь делать и куда идти. Марина, с трудом удерживая дрожь, разлила остатки коньяка по стопкам, на этот раз налив себе до краев. Заставила трясущуюся от страха девушку выпить, как-то сумела ее успокоить, посоветовала просто забыть о случившемся, больше того — быть с Березинским приветливой, как с любым другим постояльцем, делая вид, что ничего не было, и тогда все будет в порядке. А о том, что Аня услышала — никогда и никому не говорить ни при каких обстоятельствах. В конце концов, никто, кроме самой Ани не знает, что шкаф был закрыт неплотно и она все слышала. Поблагодарив, несколько успокоившаяся и сумевшая, наконец, взять себя в руки, Мельтисова ушла. Едва за ней закрылась дверь, Марина, даже не отдавая себе отчет в том, что делает, бросилась к своему компу. В несколько касаний настроила связь с мобилом, скопировала запись разговора на чип памяти, и стерла с диска компа все, что указывало на визит к ней Анны Мельтисовой. Потом на негнущихся ногах подошла к скрытому в шкафу бару, достала бутылку коньяка, наполнила стопку, залпом выпила, снова наполнила. Наркотики. Рабы. Продажа органов. Нет, нет, нет, Олег просто не мог иметь к этому отношения! Он честно ведет свой бизнес, много работает, он просто не мог сказать, чтобы кого-то там «убрали», тем более — вместе с семьей, он не мог сказать всего того, что пересказывала здесь Мельтисова! К сожалению, Марина очень хорошо умела чувствовать ложь. И она знала, что Мельтисова говорила правду. Когда бутылка опустела наполовину, Велагина вызвала такси до дома — ехать в метро в два часа ночи ей совершенно не улыбалось. Ожидая флаер у дверей отеля, она смотрела на гибель белых снежинок в серой слякоти совершенно трезвыми и сухими глазами. Она сама во всем разберется, и сама узнает правду о человеке, которого любит.