Хазарат

По-хорошему, надо бы дальше продвинуться. Пощекотать их прямо в ущелье.

Так ведь приказа нет — и опять рота вернется несолоно хлебавши.

— Поехали, — сказал Розочкин в микрофон рации. — Повнимательней там!..

Вторая и третья группы, оставив по левую руку молодую зелень кукурузного поля, а по правую прыгавшую на каменьях речушку и оплывшие останки каких-то стародавних строений, вышли на восточную окраину селения и начали осторожно углубляться в узкие кривые проулки.

Четвертая группа вместе с командиром роты капитаном Розочкиным и взвод афганцев двинулись правее, через пустырь.

Кишлак был не так уж велик. Снизу он расползся по обе стороны речушки, выше тянулся по левому берегу, уходя дувалами и дворами вверх по течению вглубь сужающегося ущелья.

Время от времени ухали разрывы гранат, потрескивали автоматные очереди, но все это просто из предосторожности: ни душманов, ни жителей в кишлаке не наблюдалось.

Однако минут через сорок радист Грошева взволнованно сообщил, что замечены мятежники — двое. Обнаружены были поздно и успели скрыться в зарослях вдоль большого арыка.

— Заросли, заросли прочесали? — вскинулся Розочкин.

— Так точно, — доложил радист. — Никого!

— Ах, заразы!.. Ладно, внимательнее там! Смотреть в оба!

Еще примерно через час, обойдя дворы и убедившись, что людей нет, группы встретились на площади, отделявшей нижнюю часть поселка от верхней.

— Серега, ну что, так и не нашлись твои духи? — с усмешкой спросил Розочкин.

Грошев смущенно — будто брал вину на себя — пожал плечами:

— Как сквозь землю провалились…

— Понятно, вверх по ущелью ушли, — определил ротный. — Им-то сподручно по кишлаку мотаться, они каждого куста не шугаются. Больше никого?

— Никого.

— В одном дворе куры кудахчут, — весело сообщил Сергученко. — Может, пикничок, товарищ комроты? Мои орлы не откажутся!

И радостно захохотал, а за ним и большая часть его солдат тоже зареготала.

«Вот же, а! — с неясной злостью подумал Розочкин. — И как это они, такие веселые, один к одному подбираются?»

— Отставить ржачку, — сухо сказал он. — Собраться, не на прогулке! Продвигаемся выше. В оба смотреть!

Миновав скалистый, неудобный для строительства, а потому и незастроенный прогал, снова оказались в кишлаке — совсем уж маленьком. Прочесали десяток дворов. Метрах в шестистах впереди снова торчали какие-то уступчатые стены.

— Тут сам черт ногу сломит, — пробормотал Сапожников, вытирая рукавом потное лицо. — Это что? К какому кишлаку относится? К тому же?

— А к какому еще? — бросил Розочкин.

Вообще-то он совершенно не был уверен, что эти дальние кибитки тоже принадлежат кишлаку Хазарат.

Но не Сарбан же? Слишком близко… Прав Сапожников — и впрямь черт ногу сломит.

Было уже совсем светло — где-то на равнинах солнце лупило в полную силу, но и здесь, за горами, чувствовалось его скорое появление.

Подошли врассыпку, подолбили на всякий случай из АГС. Тишина. Дувалы и дворы уходили все дальше вглубь ущелья.

Но вот и они кончились. Ущелье стало уже, боевые порядки сбились: вместо того чтобы прикрывать друг другу фланги, группы вынужденно сходились вместе, а местами даже тянулись вереницей.

Розочкин взглянул вверх, на высотки, где должны были занять позиции роты поддержки. Однако их, если он правильно ориентировался, уже загораживали вершины других высот.

Начинать отход? Но ведь Грошев видел двух духов! Куда они делись? Сидят где-нибудь, заразы!..

— Всем группам! — приказал он. — Ставлю задачу! Прочесываем еще шестьсот метров!

Эти шестьсот метров уже лишние, и поэтому, конечно, он должен был выговорить всеми ожидаемое продолжение: «…и возвращаемся под прикрытие афганского поста».

Но с языка само собой свернулось совсем другое:

— И продвигаемся дальше по ущелью. Как максимум — до кишлака Сарбан!

Лейтенант Брячихин подумал, что ослышался. Но потрескивающий, искаженный волшебством радио голос капитана повторил: «…до кишлака Сарбан! И не пропадать никому. Связь держать жестко! Брячихин, тебя это особенно касается!..»

— Есть не пропадать! — автоматически отозвался Брячихин.

Он почувствовал жар, в висках начала громко тикать кровь — точь-в-точь как если бы у него скакнуло давление до опасных в клиническом отношении величин.

Ничего себе! Дальше по ущелью! Рота окажется без прикрытия. Да она и сейчас уже без прикрытия… С бронегруппой задача не согласована, с артиллерией не согласована… артиллерия в операции вообще не задействована. Вертолеты не поддерживают… об авиации даже речи не было… Что за странный приказ!

Неужели комбат о таком говорил?.. а он пропустил мимо ушей, когда задачу ставили?.. Да вроде нет, он не отвлекался… не может такого быть. «Первой роте выдвинуться в ущелье до кишлака Сарбан!» — нет, такого он никак не мог прослушать.

Но и вообразить, что ротный сам такую дурь придумал, — тоже было невозможно. Не такой он человек.

Если начать разбираться в сложном чувстве лейтенанта Брячихина по отношению к командиру роты, то оказалось бы, что главная составляющая — восхищение характером капитана.

Про себя Брячихин давно уже понял: зря пошел он в военное училище, зря выучился и стал офицером… не армейская у него кость, да теперь деваться некуда: так уж заехало, нужно катиться по колее, из нее не вырулишь.

А капитан — образец, отлитый в самых точных, самых правильных своих формах.

Физически силен, смел, вынослив, отлично владеет приемами рукопашного боя. В суждениях резок. Способен без раздумий, если надо, принимать верные решения. Хочет быть во всем первым. Несомненно способен выковывать в себе качества, нужные для решения поставленных задач…

Есть немало и других замечательных свойств, которые Брячихин мог бы долго перечислять. В конце концов они неминуемо начали бы путаться и подменять друг друга. Но, так или иначе, весь этот букет, позволявший Розочкину быть настоящим боевым командиром, — несомненно, производное его характера: собранного, целеустремленного. Счастливого характера, которым Брячихин бессознательно и искренне восхищался.

Разумеется, у Розочкина есть и кое-какие слабости, но столь мелкие, что о них и говорить не стоит. Любит немного покрасоваться. Например, под конец стрелковых занятий выходил на огневой рубеж и брал в каждую руку по АКМу, которые, судя по легкости его движений, становились совершенно невесомы. Закатное солнце золотило его высокую фигуру.

Четыре пары одиночных выстрелов, сливаясь в короткую очередь, дружно валили восемь ростовых мишеней.

Еще несколько мгновений капитан стоял неподвижно, будто предоставляя присутствующим время оценить произошедшее.

Потом, опуская автоматы, поворачивался к строю все с таким же, как и прежде, бесстрастным лицом: «Когда весь личный состав выйдет на рубеж отличной подготовки, начнем отрабатывать и такие приемы!..»

Брячихин знал за ним только один серьезный недостаток: страсть к первенству порой перехлестывала границы разумного. Когда капитан толковал, что рота непременно должна стать первой (не по номеру — по номеру она и так в батальоне первая), в его голосе звучал несколько чрезмерный, почти истеричный напор. Как будто настолько важно быть командиром первой по всем показателям роты, что если она, рота, хоть на секунду сделается не первой, а, допустим, второй, Розочкин этого просто не переживет.

И сам во всем первый, и рота — первая… и бьется он за свое первенство так, будто именно оно есть в жизни самое главное.

Но справедливо ли страсть к первенству называть недостатком? Ну — пусть честолюбие, азарт… пусть даже кто-нибудь скажет: лишние амбиции капитан проявляет… но уж никак не больше.

А с другой стороны, не так давно он знал капитана, чтобы в нем по-настоящему разобраться.

Прежде Брячихин проходил службу в Бресте. В целом бытье там складывалось неплохо — и начальство вменяемое, и солдаты более или менее разумные.