Дети мертвых

Не пурга ли это? Нет, пурги не может быть. Лесничий плотнее насаживает на голову шляпу с кисточкой серны и поворачивается лицом к горному ветру; собака так и не отходит от его левой пятки, хотя он — вольно! — её отпустил. С альпийского склона на мужчину и его собаку давит дремучий еловый лес, и вдруг егерь ощутил гигантскую испоконную тяжесть этого леса, он почувствовал каждое отдельное дерево, как будто оно росло на его собственной шкуре, ибо там, где потомство лесника однажды упало, застреленное, в бурьян, теперь царит пустота, как после этого вифлеемского избиения младенцев, какое здесь учинил только господин Г. (он у нас за Ирода). Егерь идёт, втянув голову в плечи, вдоль государственной дарственной дороги, собака семенит позади него; каменистый позвоночник склона в этом месте резко выступает, обнажён весь его спинной костяк, по которому с производственным шумом ползают тяжёлые лесовозы, пока у горной спинки не обломятся контрфорсы, м-да, долго им действительно не продержаться. В темноте кто-то листает лесника, как раскрытую амбарную книгу, вот, рука влезает в него и переворачивает пустые страницы, которые лесник забыл записать, а теперь поздно для того, чтобы оставить что-то после себя, след. Позади лесника остаётся пусто. Зато склон горы встаёт на дыбы, — значит, деревья на склоне делают что-то, чего они обычно не делают. Я слышу голос, это голос взросления ночи, в которой теперь живут его, лесника, дети, и это вообще их первый отпуск. Голос обращается к леснику на два голоса и при этом оголяет все силы, происходящие из хаоса, им только и хочется, чтобы их зашвырнули в пруд, как пару камешков, тут склон потемнел, упали тени, облака уплотнились, и вот уже поднимается из бездны вся сила тьмы, тьма сил, которые влачат за собой глину непреходящей, всё поглощающей влаги, всё ту движущую силу, которая тащит оставшееся, сдерживает дрожащее, развращает грядущее, а также облегчает отпускникам возможность остаться, поскольку больше не выпускает их. Воды правят, а больше не правит никто. Воздуха управляются ветром, но вода царит одна над всем.

Они шумят и гнутся не просто так, деревья, они не стоят, они работают! У лесника такое чувство, будто что-то разом подтолкнуло этот дремучий лес, один из живности, кроме этого роя, что только что взлетел. Немецкое войско, тот лес! Он насмерть стоит, он ни пяди не сдаст. Но лесник-то знает, что это уже не так, вы слышите, эй, господин Гриб, ваши дни сочтены, ваше дело крышка, сделанная из живого дерева, мы, нежные пластинки, с трудом поддерживаем вас снизу, когда вы поднимаете бурю против стихийной вырубки! Теперь буря рубит вас! С подачи почвы этот лес отобьют на людей; я вам сейчас скажу, что может сделать среди прочего этот лес, если явится к нам однажды: он может поднять с рельсов локомотив весом в сто двадцать тонн и швырнуть его о здание вокзала. И если вы окажетесь внутри вокзала в ожидании следующего поезда, то вы — часть участи мира, которому только вас и не хватало. Миллионов, миллионов и миллионов ему не хватало и до вас.

Уже почти подхваченный потоком валунов и древесины, который, подобно проносящемуся мимо поезду, бегло гладит его по волосам, лесник вырвался на свободу от вида ландшафта и принудительно повернул своё лицо в направлении движения; ему нужно пройти ещё изрядный кусок, чтобы обойти весь свой участок и посмотреть размер урона. Толпа людей, принёсшая огонь для своей еды, могла бы причинить лесу заметный ущерб, но не бойтесь, почва и древесина сейчас слишком напоены водой. Лесник треплет собаку по голове, а когда снова выпрямляется, то узнаёт, что нет в мире более здорового и весёлого человека, чем тот молодой мужчина, который выбирается из земли на том месте, где из безудержного склона выскользнули мухи; он всё ещё утопает в ней по пояс, подобно рабочему канализации, который вылез из колодца и сел передохнуть на краю люка. Сам очень внимательный, мужчина с удовольствием даёт себя рассмотреть во всём своём спортивном великолепии, это молодой парень, которого суконно-серый лесник за километры узнал бы по одежде, словно снятой с яркой картинки, которую он всегда носит, неприкрытый агент сети спортивной торговли, который должен сперва испробовать на себе всё, что потом будет капать на мозги покупателя, в том числе даже совершенно спортивный «БМВ», но, несмотря на смертельный исход, наши дети и внуки и впредь будут покупать эти и подобные им каталки для нашего серого существования: с одной стороны, чтобы фантастически упаковаться, с другой стороны, чтобы с грохотом вознестись над остальными людьми и предъявить грандиозное содержание в новой стойкой термосной одежде, которая надувает, как паруса, витринные стёкла изнутри. Наружность указывает на внутреннее, для того она и существует. Но для чего этот молодой человек, у которого ритмично шипит из ватных ушных затычек (чтобы не вытекал трупный сок заживо погребённых), вынырнул здесь, словно грациозный олень? И сегодня на нём, в отличие от обычного, вообще ничего нет, по крайней мере от головы до пояса ничего, остального пока не видно.

Лесник находит это нормальным. Он настолько был занят тем, чтобы не видеть своих детей, которые повадились бегать здесь сломя голову, то есть без головы на плечах, как это было и при жизни, что он всё ещё экспериментирует со временем обхода своего участка, чтобы они не попадались ему на глаза. То, что собака словно прилипла к нему, поджав метлу, которой она когда-то так радостно мела перед обоими мальчиками, — всегда для лесника знак, что лес позвал мёртвых, а никто к нему не пошёл, кроме, естественно, его сыновей, это для них типично. Уж они всегда, поскольку им нельзя было поехать в окружной город на поп-концерт, грезили более дикими, более яркими видениями; чем отец и мать могли им предложить в действительности, хотя они таки купили мальчикам даже собственный телевизор, памятный предмет для комнаты. Это священное телевидение добилось того, что боги оказались так же удалены от сотворенной ими жизни, как и мы, смертные. И так шло, как и должно было идти, простая церковная песня и сперва гроб, а потом вскоре другой. Не могли парни сделать это вместе, тогда бы хоть на похоронах сэкономили, всё прошло бы в одно мытьё, которое матери уж они сэкономили точно. Хотя бы ушли для этого на природу. Там, где из земли поднялся в воздух рой мух, наконец освобождённых для своего патрульного полёта, неведомо куда, из подземной дырки, на месте, где сыновья лесника прострелили себе по дырке в черепке, по зазубрине, которую им больше не сточить, там теперь появляется этот господин Шранц или как его там; по-видимому, он был привлечён необозримой массой чёрных пляшущих крылатых существ, которые уже пустились в сторону площади Героев, в Вену, где они потом будут поджидать господина Шранца, если он в своём папомобиле при господине государственном канцлере прибудет на всемирно знаменитый (но господин Шранц ещё более знаменит!) балкон, тогда они все сообща, как бьющие фонтаны (и так же мимолётно, как они, массы улетучиваются в наши дни гораздо быстрее, чем раньше, поскольку парковки нынче дороги!), выстрелят, выбросят руки вверх' и браво! возликуют, грубо крича, презрительно освистывая председателя Олимпийских игр, который любимого всеми спортсмена стряхнул с себя, как пловец капли воды, — спортсмена, которого этот Властелин Колец ещё пять минут назад превозносил до небес. Этот молодой человек, которого мы здесь видим торчащим в лесу, да он ведь весь в земле! Она налипла ему на лицо, на плечи, на руки; повсюду.

Его волосы все перепачканы, они как тёмное кованое железо, застывшая проволока, царапающая лицо, в котором кровавые трещины, струпья и шрамы, засохшая чёрная кровь взяли на себя роль фешенебельного. Это немое лицо, кажется, исторгает непрерывный крик ужаса; таким мы господина Гштранца никогда не знали, эту ещё до пробуждения выспавшуюся раннюю птицу, этого подрумяненного утренней зарёй человека, который чист, как свет, кроме, разве что, когда стемнеет. Этот подлинный, как он есть, которого теперь явно что-то крепко держит за ноги в земле, так что он, кто знает, что тому виной, вылез наружу только по пояс, хотя он отчаянно упирается руками о края дыры и, хоть и напрягает все жилы, как будто тянет по Дунаю бурлаком баржу, или как почка, которой непременно надо лопнуть, а она не может, сейчас он, к сожалению, не в состоянии быть лазутчиком спорта для своей фирмы и её попутчиком. Правда, сейчас он на мгновение смог оттолкнуться от земли, маленьким жалким толчком, его надутая до посинения эрекция, которую он до сих пор ловко скрывал от нас, на какой-то момент показалась во весь рост в тёмной туче чертополоховых волос над краем земли: посмотрите на меня, на мягкий купол маленькой капеллы, в котором всё бьётся (источник оздоровления для любого любителя фитнеса!) и которым молодой мужчина, вообще-то, хотел бы увенчать гордый кафедральный собор своего тела, вставая перед самим собой на задние лапки, — но не земля ли там, в отверстии на конце его пениса, который просто не хочет ни лежать, ни лежать в земле? — земля, готовая взорваться гейзером из на удивление невидного портала, чтобы живот свой положить на плот мёртвых, но потом: ждите, пожалуйста, следующей волны — от поколенной до покупольной, — и тогда всё пойдёт! Эдгар явно хотел выложить наружу своё слегка воспалённое, припухшее отверстие целиком и слить его горючее, его гремучее в стороне от глянцевой розовой улицы, на луг, чтобы хоть что-то от него осталось, будь то хоть крошечное пятнышко, на котором, может быть, хоть что-то сможет вырасти. Отверстие пульсирует, как жабры у рыбы, выброшенной на сушу, оно тщетно пытается плюнуть, ну же (выйдет? не выйдет?), одно мгновение этот молодой человек нерешительно завис между могуществом бездонной тьмы и светом, который тоже уж не тот, что был, с тех пор как Иисусу в том же самом свете была приписана ложь, которую его последователи потом разнесли по свету как слово Христово: но эта фирма была основана со скрытым капиталом, который она так никогда и не выплатила. Так, и теперь молодой земляной человек издаёт крик ужаса, который снова вызывает лесника, не произнёсшего ни звука, на орбиту земли, лишь бы лесник не уходил, а крутился бы, крутился и крутился. А лесник, крепко прижав к себе своё ненастье, которое, однако, утекает у него сквозь пальцы и волочится позади него, то ли молитва, то ли просьба о помощи к сыновьям — когда она понадобится, то её, конечно, нет на месте, — бежит, значит, лесник прочь; из приоткрытой на узкую щёлочку двери его лица звучит его почти безгласный крик, который лишь против воли может выйти из тепла рта наружу и лететь в заметно холодеющий осенний воздух, и испуганный мужчина сперва останавливается, оставив позади поворот и попав в окружение леса — что позади, что впереди, что слева, что справа, теперь я читаю по бумажке, лесник знает наизусть, что и этот лес однажды уже отбивался, глупо и бессмысленно, возможно в точно такой же панике, как лесник сейчас, наотмашь и нанёс ущерб ровно на 310 миллионов шиллингов и урон живой силы в 12 душ. Покоя нет нигде, даже в смерти.