Дети мертвых

Голова Гудрун погребена в развилке чужого полового шланга, на изгибе потока известий, который ненадолго пресекался из-за помех, а теперь снова течёт, мои дамы и господа. Теперь мы снова скажем вам, что вы сделали, хоть вы, как и каждый день, не хотите это слышать от нас. Бото и его маленькие друзья тоже этого не хотят! Давайте лучше примолкнем, как он нам сказал! Студия известий битком набита духоносными учёными, в этой студии мы можем быть услышаны вот этим красивым одиноким чужеземцем. Как-никак, мы-то живём у себя дома много лучше, да, дома лучше всего. Теперь стартер запущен, нашим жертвам будет придан вид, на то и карнавал, широкий смех раскатами разносится по долинам, когда гильдия подшучивает над политиками и тем самым выступает заодно с этим бурьяном. Люди натянуты, как тетива лука, поскольку над нашим начальством можно посмеяться только раз в году, во время Виллахского карнавала. В двадцать три часа тридцать минут с этим будет покончено. Потом они снова будут смеяться над нами. Молодой умерший тычет голову Гудрун между своими ляжками, клочьями слезает кожа с ушей Гудрун, и не от безумной любви, а от безумства этот заново оживший бросает её ртом на свой заново восставший член, который он отнял у Эдгара Гштранца, как я вижу. Теперь в ход пойдёт последний огурец. Это надо видеть! Слышать и говорить — два сапога пара, я ведь и сама всё знаю только понаслышке да изустно. Но можно и увидеть то, что видимо, тут никто не потерпит никакого принуждения. И если у кого появится идея, он может её не реализовать, поскольку наши телевизионные титаны имеют жуткое количество родни, которая хочет видеть реализованными главным образом свои идеи, прежде чем очередь дойдёт до нас с вами.

Мёртвые ищут общества, но не обязательно нашего. Несмотря на это, как неудобно, тело Гудрун надули, связали, и маленькая резиновая манжетка, её резиновый рот, на который небрежно накручены нити судьбы, вручён молодому усопшему в личное пользование. И ещё много тел, по кусочкам, были доставлены к этой премьере, да, и Эдгар тоже предлагается, рты хавают, аппетит приходит во время еды, и столы потягиваются, добрый вечер. Свет исчезает, становится холодно, благо знакомо только общему благоденствию, а добро — только доброму дню. В ход пущены все средства, все они хороши, разные соусы взяты у всех на глазах и розданы. Пластиковые карточки суются в щели телефонов и обесцениваются — из-за одних лишь разговоров! Партнёры населяют нас и гладят шерстью против нас. А нам того и надо. Все что-то знают и говорят это, где только могут. Что только не рвётся очутиться перед камерой, чтобы стать видимым сразу повсюду! Любое голое видение с первого же раза становится пригодным, поскольку бесконечные процессии выламываются из войлока нашего пола и длинными цепями, накидывая воздушные петли, из которых они связаны, с рёвом, шумом и хлопками тянутся по экрану, который вообще сделал их возможными.

Мёртвые куда-то запропастились, нет, стоп, они теперь у нас, неважно, кому их не хватало. Мы здесь, а всегда были там. Тени нашли понимание со стороны спорного модератора и затем угодили на его банковский счёт, наши долги они не умножили. Внутри наших квартир солнце съёмочной студии остаётся невидимым, однако даже наши тени подъедают что-то от света прожекторов, в котором наши домашние звёзды выступают за символический гонорар. Спасибо, что вы разрешили это с нашей маленькой платой, господин интендант, но в чём всё-таки состояла ваша интенданция? В этих тенях хотя бы можно было ещё опознать живые существа, но теперь, поскольку мы увернули аппарат, тени идут сами, не дожидаясь отсвета кинескопа. Телевидение освещает нас, заверяет нас своей подписью и свидетельствует, что мы есть. Но что скрепляют своей печатью тени? Они запечатывают нам вход в пещеру? Прежде чем иссякнет свет, мы ещё быстренько проверим наш вид в карманном зеркальце наших идей (мы набрасываем на лицо побольше пудры, пока не получим тотально матовый экран!), кто знает, когда мы снова найдём возможность их выразить. Но сейчас так много ток-шоу, не меньше, чем людей, так что до каждого дойдёт очередь ступить под солнце нашего внимания. Да, мы что-то особенное! Мы всегда смотрим в зеркало заднего вида, прежде чем выйти из ряда и подрезать другим лишние нитки жизни.

МИЛЛИОНЫ АВСТРИЙЦЕВ действуют бессознательно. Неспешные зрители, они выслушивают друг от друга сообщения об их деяниях, и суть правды при этом постоянно изменяется, не поспевая за переодеванием и перевоспитанием. Повсюду на досках пола валяются его кровавые одежды, а он не торопясь прохаживается вдоль хода своих мыслей, на открытие которого приглашал господин президент страны, хорошего слесаря он сразу привёл с собой. Он говорит гражданам страны, что они должны все из-начала для мрачной задумчивости упаковать в мешки для собрания старой одежды, а по-следствия? Истерически вспыхивают светильники на стенах, соглашение достигнуто, и вот показывается наша суть в своём лучшем наряде: идее празднования тысячелетия. Отменный костюм!

Женщина входит в зал гостиницы на ужин. Она агностицирована как госпожа Карин Френцель, которая кратковременно исчезала в известной церкви, посещаемой паломниками, и после активных поисков снова не была найдена. Её мать с тех пор блуждает, хотя прошло лишь несколько часов, как бесхозная собака, и звонит в органы и в больницы о своих страхах, что возлюбленное дитя может выпасть из какого-нибудь жуткого места. Пассажирское сиденье соседней кровати осталось пустовать. Не могло ли тело дочери в господнем храме тонко рассеяться? В качестве отражения в серебре обрамления статуи она в те минуты ещё была видна, а в следующие уже нет. Здесь что-то неспроста. Разные места тела матери болят: что-то с неё было сорвано по время хождения по церкви, и теперь те места, где был пластырь, горят, не хватает клочка кожи величиной с монету, его надо как можно скорей заменить. Дочь просто исчезла. Похищение? Болезни? Никаких. Старая мать поникла в углу обеденного зала, как отложенный и невыкупленный товар. Её взгляд, спотыкаясь, бредёт по столам, с которых другие взгляды — да, взглядов явно больше, чем вчера и позавчера, но они и сами кажутся заблудшими — стряхивают его и смахивают из своих уголков глаз! Никто не хочет смотреть. Со вчерашнего дня произошло достаточно много событий, которые надо основательно обсудачить. О запертом автомобиле с запотевшими стёклами всё ещё боятся говорить, разве что в автомобильном клубе, который просматривает все списки членов, не просмотрели ли какого члена. Да, одного не хватает, нет, всё-таки нет! Жандармерия на своих постах охвачена странным бездействием и куда охотнее слушает в своих будках захватывающие песни, чем кого-нибудь захватывает. Она слушает то, что красиво, и отодвигает то, что здесь неуместно и что плывёт сюда ни с чем через реку Мур из Югославии или как там теперь называется эта страна. На дорогах всё регулируется само по себе посредством аварий. В своей существенной полноте это транспортное средство всё ещё воняет; кажется, будто оторванные члены прижимаются к кухонному окну, но никто не хочет рассмотреть это как следует. Наблюдения противоречат друг другу, одни видели, как кто-то выходил из машины, и могут поклясться в этом, другие не могут. А люди всегда хотят знать всё, обменивая в хорошем разговоре сердечные мнения на сердечное внимание. Они оставляют какую-то мелочь после того, как хорошо угостятся за столом соседа.

Мать открывается во всей остроте, как она привыкла это делать, но никто не интересуется острыми приправами. Такие разговоры стараются обходить стороной, исчезнувшая женщина была настолько незаметной, её едва узнавали, когда она входила в обеденный зал. Одна старая женщина не может приниматься нами в расчёт, когда речь идёт о распределении посланий против заграницы. Мать говорит, но это никого не беспокоит. Что сказанное, что услышанное — одно и то же. Только никто не слушает и никто не соглашается. Завтра утром наверняка снова представится возможность взобраться на вершину и/или поехать на экскурсию в автобусе. А сегодня можно только сотрясаться от смеха ни над чем. Самое время, поскольку вечер непременно хочет наступить. Поистине неисчерпаемый запас еды почат.