Страница 70 из 105
ЭДГАР ГШТРАНЦ БЕСПОМОЩНО глядит на Гудрун Бихлер, оба как-то попали сюда, но не могут сказать откуда, — откуда им знать, если больше не действует сила памяти, при помощи которой мы удостоверяемся в повседневных вещах и можем при этом забыть, что точно так же нам могли сберечь действительность и книги, как распятые на балках чердака тела летучих мышей. Сила чувств, пожалуй, тоже помогает разглядеть друг друга в слабом отсвете их теневидных идей, которые, к счастью, едва брезжат. Но всё равно они не знают, кто они и кто, соответственно, другой; им не хватает слабого мерцания их внутренней коптилки, батарейки Гудрун и Эдгар почти сели, и они уставились в голубую дымку, ничего не понимая и не постигая, как это люди могут так уменьшиться. Дыхание, почти беззвучный звон из почернелых руин, становится всё слышнее. Что-то ритмично пыхтит, облизывается. Обгорелые рёбра дома вздымаются и опадают, откачивается сок жизни, в котором больше не лопаются пузырьки, чёрный сироп для усмирения кровавого пирога, который того и гляди подгорит на перегретой сковороде суставов. Ведь люди хотят, чтобы их рука молодцевато поднималась в местах экскурсий. Скрытый принудительный насос продавливает кровь сквозь стенки растений, подвешенных к разбитой природе. За которой таится что-то ещё. Что-то выдыхается, а что-то вдыхается, нежная плоть покачивается на стеблях, и боковое зрение Эдгара замечает ночную тоскливую странность его спутницы: быть не может, но она становится всё прозрачнее! Густая поросль растений незаметно прокралась сквозь её мясо! И мяса тоже больше нет, или это не так? И свежие цвета её одежды — красной куртки, джинсов, майки — постепенно иссякали, будто впитываясь в обочины тропинки по мере того, как они углублялись в заросли купырей, дикой мяты и зверобоя, промокая до колен, и краска жизни вытекала из неё. Вокруг уже образовались лужицы, потёки краски; гроза растений бурно вторгалась в ограниченность её существа и вычерпывала из неё, как пену, последнее дуновение привлекательности, почва выпивала Гудрун. Её защитная оболочка, её плавники на крадущихся воровских стопах её мыслей, которыми она отчаянно пыталась украсть воспоминания, этот запертый сад, запечатанный источник, кажется, растворились, — сила, которая лежит вне наших сил, как говорят в здешних местах господа отпеватели, когда воздвигают на алтарь куски торта и мечут осуждающие взгляды на неверующих, которых ещё не достало солнце Христа, эта сила, кажется, стала действующей. Господа благословляют свою общину, будто держат в руках метательную лапту. Да, здесь католическая страна, а всё равно в приходе сплошное дерьмо! Всё сущее будет растворено, а потом должно уйти прочь всё, что Сын и истина не сотворили собственными руками или хотя бы не коснулись ими; эта рана загноится, если на неё быстро не наложить руки и, с камнем или без оного, не учинить погребение. Один древний хит в музыкальных ящиках Австрии гласит: то, чего мы сами не потрогали, не трогает и нас. Слишком мало считаются с мнением нас, бедных. Может быть, Гудрун вскоре превратится в заколдованную женщину, поднимется в воздух и с криком улетит, как змей-дракон, даже это нам легче представить, чем правду: мозги в банке. Сотни детских мозгов в незакатанных стеклянных банках для консервирования! Это для нас почти так же нормально, как полное исчезновение людей, тут от них хоть что-то остаётся: законсервированные продукты их мысли! И мало ли что они думают, это совсем не обязательно должно происходить. Мы немощные: никто нас не возложит на крест, ведь мы не такие дураки, как Иисус. Бог с нами и с нашими дающими и берущими телесностями, которые мы после реставрации и генеральной чистки получили вместо тел, мы дети страны (один из нас — Арни, которому сейчас поклоняются в одном кино). Мы всё же победили и в одной народно-музыкальной передаче претворили вздохи простого народа в вопли. Никто больше не хочет быть тронутым, они ничем так не гордятся, как сияющим поверх барочных алтарей крестом Христа, при помощи которого они поставили крест на всём остальном мире, так, теперь его можно похерить. Да, Христель, больше никто не оспорит ничего из твоей добычи!
Неужто Гудрун тоже часть этой добычи, на которую кто-то позарился? Кажется, она идёт всё тяжелее, всё медленнее, словно разбухает Её лопнувшая скорлупка открывается, пусть и не по своей воле, её наблюдателю Эдгару, выцветает, угасает, но что это там, наверху, никак кровавая блузка! Кровавая торба, туго набитый кошель, прозрачный, как чувства образованных в разделах для писем читателей, которые зияют нараспашку и выделяют то, что не может стать секретом, давайте снова поговорим сегодня об этом продукте, с которым наша страна — постом! — так здорово постройнела, а многие граждане похудели до костей и просто вознеслись, но ведь никто не хочет ничего про это слышать. А здесь вы можете в кого-то заглянуть и убедиться, как быстро и каким тонким он стал, его просто больше не видно. Осмотр закончен, и можно катиться, но катиться дальше некуда. Кровь ударяет в голову, как в сообщающийся сосуд, связанный с нашим красивым ландшафтом. Смотрите, этот ландшафт живёт, а ведь больше пятидесяти лет казалось, что преставился или приставлялся мёртвым! Теперь он открывает глаза и принимает пожертвования в виде индивидуумов, которые стали жертвами уличного движения. Это Гудрун высосала из пальцев травы. В сырой трезвости она надувается, воротная вена, ворота в другое измерение. Что хочет нам сказать это существо, несущее свой крест мысли от имени ясителей этой страны, которые велят нам подписать петицию? Оно говорит, что в идеальном государстве всё должно быть поуютнее, чем в нашем. Ура! Да здравствует! Да не кричите вы так! А то ещё подумают, что вы, а не их главный шеф были пригвождены к кресту. Быстро, собираем пожитки и валим с пикника, пока нас не растоптали жареными куриными ногами и не забросали мозговой корой! Наш уют я представляю себе несколько иначе, всё-таки австрийцам он достался тяжело, вначале им никто не доверял, когда им было доверено их государство. Двуглавому орлу, который, разрывая свои цепи, получил растяжение связок, были за это, в утешение, навиты красивые компрессы вокруг костреца, чтобы люди видели, когда укусят или только соберутся укусить, какое жёсткое мясо (не удивительно, ведь эта птица забита полстолетия назад!), нет уж, увольте, наше дорогое имя, которое с тех пор имеет хороший музыкальный отзвук в мире, звучит: Австрия, поскольку граждане, как было уже сказано, австрийцы. Тра-та-та. Платону следовало бы уже тогда распорядиться провести в пещеру свет, да, а то теперь нас узнают по тени на стене, братцы, и ещё бы хорошо центральное отопление, раз уж центральный комитет отпал. Наш вход легко обозревать при помощи видеокамер. На экранах можно рассмотреть, что там снаружи делается, и нечего для этого соваться за дверь. Зачем разбрасываться тенью, если герой, пожалуйста вам, подан прямо в просмотровый зал. Действительность является в готовом виде, хорошо пропечённая, прямо из кинескопа, в хрустящей корочке. С картошкой фри и майонезом. Или — щелчок! — кетчуп. Разве мы в чём-то виноваты? Всё зависит от интерпретации этой картинки (стеллажи до потолка с мозгами маленьких детей!), ведь она противоречива. Либо то были мы, и тогда нас каждый день будут таскать на гумно и молотить. Либо то не мы, тоща давайте забудем всё, чего никогда не было! Тогда запитаемся парой тысяч киловатт-часов от сети продовольственных магазинов и протянем ветку даже в дом, но только, чур, не отсоединяться, а то будет настоящая свобода. Так мы, значит, снова продались в июне или когда там в европейском пространстве потребления, где наша старая, гнилая дата срока годности, на которой с этой минуты больше ничего нельзя стирать, коли всплыло наше свиное мясо вместе с его копьемечущими штаммами сальмонеллы и тут же было сплавлено в другие страны, снова может опередить время, — ну, хоть локти кусайте от злости, а мы чистые! Это пространство всё облеплено предостережениями из нашего прошлого, и там тебе влепят. Глянуть на полки и что-нибудь робко отведать можно только по карточкам (не забыть про заявку, минимум десять квадратных метров на человека, и вид на жительство!), а оно ещё и кусается и лает на каждую тень, в которой можем оказаться и мы, пленники прессы с дальнего Восточного побережья, куда и редкая птица не долетит до середины. Кто эти пройдохи, которые здесь только проездом, а то и совсем прошли, кто знает?