Дети мертвых

Эта мясная мякоть, бэ-э, глубокой заморозки! купленная готовой! одной женщиной, которая ещё натерпится от своей нерасторопности, а пока что она терпит мужское достоинство, чей коротко отмеренный прямой удар приходится ей прямо в подбородок! Привет. Мало ли что ударит человеку в голову, но тут ядра этого парня живенько начали бомбардировать Гудрун по чашечкам третьего размера или другой какой поддающейся исчислению величины, из которых следовало бы сперва вывалить содержимое. Мужчина, к которому всё это относится, должно быть, повернулся на женщине пропеллером на полоборота. Посмотрите, крестец вертится, как нож мясорубки. И тут молодого мёртвого что-то кольнуло, укол покраснел и распух, лишь одна-единственная кость осталась у этого юноши целой. И именно она теперь хочет провалиться в половую щель женщины, расковырянную пальцами и прогрызенную зубами, а это возможно, только если этот распятый вместе со своим спортивным снарядом повернётся на полоборота вокруг своей оси, потому что сейчас у Гудрун Бихлер перед глазами и перед носом маячит вывалянная животными в грязи его клоака, земляное осиное гнездо, ведущее прямо внутрь господина, и да, теперь эти пугливые, но прожорливые насекомые выползают из своего могильного холма, чтобы спокойно осмотреться у Гудрун; итак, мы видим холмик, окученный прилежными насекомыми, и посерёдке — точно отмеренную тёмную дыру для этого маленького, окрылённого, вернувшегося с войны Исидора Купидо Елинека, он бравый мёртвый солдат и не последний член в звеньях этой длинной цепи мёртвых, которые не могли же все исчезнуть просто так. Куда же они делись, если сегодня мы ничего о них не знаем? Один только член из них засажен в Гудрун Бихлер. Итак, в этом австрийском ассорти, национальном блюде, теперь ковыряется элегантная элементарная частица молодого человека, которую мы тоже хотели заиметь в свой гардероб, она легко вынимается, и, после того как её владелец в гробу ещё раз перевернулся, рот Гудрун надолго закрывается поцелуем, чтобы никто не вылакал из него всю прелесть, прихватив и несколько зубов, ведь они и так уже расшатались в земле. Щека прижимается к щеке, язык молодого человека охаживает женщину размашистыми мазками по коже, будто заново творя её, и резким движением он вручает ей свою любовную кость. Пальцы расходятся по своим рабочим местам, как им было завещано и нагадано, внутренности ложатся в определённый узор для гадания, госпожа Узорман подписывает для нас все до сих пор бывшие у ментов документы, она берёт в ручку чернильную ручку, чернила текут, и вся ручка уже перепачкана!

У нас больше нет места! — в узоре, каким легли эти ошмётки мяса, уже угадывается будущее; и Гудрун Бихлер разваливается вокруг этого набухшего члена, как взорванный город, чьи ржавые трубы, провода, водопроводы и пруды потрескались, полопались и порвались, были размётаны в костёр из древков полковых знамён, гигантский, во все стороны указывающий воз сена из костей и конечностей, и рука молодого размётанного тут же пользуется случаем, чтобы прибрать к рукам женщину так, чтоб она не могла шевельнуть ни морщинкой, ни нежно распустившимся побегом целлюлита. Молодой мёртвый, теперь мы это видим чётче, отделан как следует. Он дышал через трубку, я вижу это по дырке в горле, зрачки сужены, на обеих руках — кровоподтёки вен, грудная клетка устойчива к сжатию, в брюшной полости операционный шов длиной ок. 25 см после срединной лапаратомии, выше уровня, с тремя лежачими дренажами (слабого наполнения), ушиб размером 2 х 2 см над гребнем правой подвздошной кости, таз устойчив к сжатию, лежачий мочевой катетер, моча макроскоп, с кровью, над правым коленом рана ок. 3 см длиной, обработанная швом, но: череп-то всё равно снесён, а снявши голову с одёжки, по швам ножки не протянешь.

И этот мужчина вынимает теперь из кучи женские косточки, что получше, складывает их, как рыбные, на край своей тарелки, и его мина при этом взрывается. Зубы выпрастываются из губ, ну всё, душа женщины теперь прикажет долго жить и разорвётся, предавшись в руки отца Франца, государственного канцлера, который сейчас держит свою знаменитую подвижническую речь о нескольких миллионах следующих мёртвых. Этот отец нации больше не держит в руках своего сына и свой св. дух, а хочет спасти нас всех своим новеньким памятником. Темнокожий, не очень чистый мёртвый набряк между своими ляжками неравномерно, потому что его ткани больше не держатся как следует, они сшиты на живульку и быстро распарываются. Убиенный снял груз с души, зато эта женщина теперь обрела своего жениха. Груз (одежда!) мягко падает в кучу, держатель бюстов разбивается вдребезги, триумф вечного покоя! Германия (без Гёте). Народ. Теперь в совершенно новой коллекции панельных строений! Полное стирание границы между смерти Да и смерти Нет. Это скабрёзное двусмысленное образование! Они весят как младенцы, куклы и животные, но всё же знают, что они из пластика и плюша. Что, эти мармеладные соски закаменели? Поиграем, но не поймаем друг друга? Что поделаешь. Одна рада слышать голос другой, и белые лепёшки похлопают друг друга, перевьются, перемесятся и будут съедены. Что общего у всех после смерти Спасённого: они узнают друг друга, как пара титек, но мало знают друг друга, — вот рёбра, эти многократные двусторонние переломы с кровоизлияниями плевры и сложными очагами контузии, равно как и ателектазом правой нижней доли! Или, может, это разрыв печени в области седьмого сегмента? Не знаю, но вижу перелом правой верхней и нижней ветвей лобковой кости, равно как и правой… масса какой-то латыни… со сдвигом. Что им здесь надо, Гштранс-глупостям? Ничего, сейчас они будут выпотрошены, ощипаны и очищены от чешуи так, что пойдут клочки по закоулочкам. Пока, наконец, их не зачерпнёт ложка и не поднесёт ко рту, чтобы их выхлебали, а позже снова выдали на-гора. Что за радость покидать белый свет и устремляться в глотку человека (потом снова наружу), которого свет тоже давно покинул.

Возникает подозрение, что здесь были перепутаны разные системы, но они природные, а может, и питательные, а то и Станиславского, если вспомнить, что исполнители главных ролей уже не живые, и поэтому письма могут доходить до них с большим опозданием, а то и вовсе не дойдут. Молодой мужчина между тем тоже был отложен в сторону, вляпался в слякоть своей одежды и испачкался в ней. Плоть Гудрун нисходит на него, словно вода, он плещется в этом пруду, его игрушка прыгает по волнам, храбро ныряет в глубину и опять выныривает. Но не мешало бы сперва исправить респираторную симптоматику! Поднимается ветер, но стебель молодого человека не опадает в палую листву. Вынырнувшая, словно косуля на поляну, рука зондирует почву, теребит взъерошенные волосы на холмике Гудрун, пощипывает их, мы видим всё с его, мужчины, колокольни, хотя с неё больше нет никаких видов на будущее, дорожка его подошла к концу. По-свойски грубо говоря, в продаже завалялась на полках пара солнечных лет, которые теперь взойдут на венерин холм Гудрун и пропашут борозду, придётся ей поплатиться ещё несколькими волосками. Их раздувает большим выдохом, который в неё вдули, наружу робко показалась круглая головка и втирается в доверие к мясистому, но всё равно необжитому переулку, ведущему в Гудрун: её строение осмотрят снизу доверху, потом белый охранник с побагровевшей головой встанет у входа, бургомистр единоличного хутора, где отбивают мясо. Этот молодой человек хочет видеть, где и как здесь сложены живые ткани, чтобы потом, после утюжки, снова сложить их в том же порядке.

Эта плоть — не простодушный мёртвый, тут не поймёшь, в каком состоянии она хотела бы пребывать, — в возбуждении или в покое. Нам-то одинаково хорошо всё, что это конченное, изрубленное в фарш мясо подаст на стол и пробудит к жизни. Молодой человек хочет эту бедную студентку ещё раз пять распять и поворачивает её к себе лицом, раскатывает губы и закатывает рукава. Как ощетинившийся зверь, который хотел задрать свою лапу, а его оттаскивают в сторону. Но он ещё успевает схватить за чуб свой кусок мяса и заглотить его, а что упало, то пропало. Опавший член с кровью отрывает от себя её тело, ему жарко — воздух! — тело больше ничего не делает, оно покоится, как природа, но его локомотив, этот аппарат, окутанный белым паром, тянет и тянет мясо по дороге, по которой давеча уже тянулись эти людские толпы терпеливо, хоть и нестерпимо. Мы бы захлебнулись в витаминах, как салат, если бы не сжигали эти витамины в сексе, обжигая заодно и пальцы. И почему нам так приходится носиться со своею плотью? Даже с малой толикой плоти! И весь сыр-бор из-за того, что выеденного яйца не стоит! Молодой мёртвый бросает это внутрь женщины почти небрежно. Он налегает на свои петли, дверь в Ничто, которая больше не узнаёт собственного входа. Тело раскачивается и хлопает, как створка на ветру, а потом с грохотом захлопывается. Немцы тоже непрестанно ищут нового господина, поскольку сами не знают меры, в которую все сообща хотят набиться. Никакие Бото, Мартины, Курты, Герберты и Гансики окончательной чистоты и смыва не отмоют их теперь от мёртвых. Притом, что нас уже не раз разглядывали на просвет, чтобы увидеть, не пристало ли к нам что-нибудь. Хоть мы и отлёживаемся после наркоза: нашего происхождения по нам больше не видно, мы явились прямо из стиральной машины, вот только гашёной извести туда не подсыпали, мы надеемся добиться большего эффекта от калгонита. Нам ведь и наша вода жестковата для меховой подкладки домашних шлёпанцев.