Капитан Ришар

— Он не немец и не француз, Штапс, он христианин! Он оплакивает то, что суверены называют славными войнами, а он называет жестокими бойнями. Его доброе сердце мечтает о невозможном: видеть всех людей любящими друг друга, а не исполненными ненависти.

Тем временем маленькая Лизхен, бросив куклу и игрушки, побежала навстречу пастору Штиллеру, а Маргарита снова принялась за свое вышивание; на него упали еще две слезинки, и она даже не попыталась их скрыть.

Пастор возвращался глубоко опечаленный, почти подавленный. Он поцеловал обеих дочерей и протянул руку Фридриху.

— Ну, что, — спросил Штапс, — какие новости?

— Идите, послушайте, — сказал пастор.

Все прислушались и услышали австрийские трубы, играющие «Марш Лютцова».

— Ах! — радостно воскликнул Фридрих. — Вот они, наконец, мстители!

И он бросился вон из дома, чтобы одним из первых салютовать солдатам, которых эрцгерцог Карл называл спасителями Германии.

Это был корпус австрийского генерала Тьерри, прибывшего занять позиции в Арнхофене.

И сразу же на регенсбургскую дорогу были отправлены разведчики.

Вскоре они донесли, что Наполеон в то же утро прибыл в Донаувёрт.

Трудно сказать, какое впечатление произвела на австрийских солдат эта новость, но то, что она разбудила особую ненависть у студентов различных университетов, было несомненно. По непонятным причинам в течение некоторого времени они назначали свидания в городке Абенсберг.

Во второй раз, держась под руку, четверо студентов прошли по городу, распевая песню майора Шилля. Они, видимо, не были уверены, что все их услышали в первый раз.

Кроме вести о прибытии Наполеона в Донаувёрт, все остальные новости были неточными: австрийские офицеры и даже главнокомандующий не имели ясного представления о позициях французской армии и знали только, что большая часть наших войск находилась в Регенсбурге и Аугсбурге.

Австрийский корпус в нерешительности остановился на привале, ожидая более обстоятельных донесений в этой местности, покрытой лесами и пересеченной множеством речек.

Наступила ночь; посты были расставлены со всеми предосторожностями; как это делается при приближении врага, был назначен пароль и устроены засады. Часовые стояли повсюду, вплоть до подъемного моста у развалин старинного замка Абенсберг.

Они сменялись каждый час. Когда пробило ровно полночь, постовой, стоявший до часу ночи на посту у старого замка, увидел двух людей, закутанных в плащи и приближавшихся к нему.

Он крикнул:

— Стой, кто идет?

— Друзья! — ответил по-немецки один из двоих.

Затем, подойдя к часовому и распахнув плащ, чтобы доказать, что у него не было никакого оружия, ни оборонительного, ни наступательного, он произнес пароль с такой точностью, что у часового не возникло никаких сомнений и он пропустил обоих.

Они прошли по подъемному мосту и скрылись в развалинах.

Пять минут спустя появился еще один.

Тот же окрик «Стой, кто идет?» — и те же предосторожности, тот же пароль.

Четырнадцать человек, закутанных в коричневые плащи, прошли таким образом от полуночи до четверти первого то по одному, то группами по два и даже по три человека — но не больше.

Едва пройдя мимо часового, каждый из посвященных вытаскивал из-под плаща черную маску и закрывал ею лицо.

В четверть первого появились двое последних — итого их стало шестнадцать.

Последуем и мы за этими двумя.

Как и другие, они прошли по подъемному мосту и, подобно им, скрылись в развалинах, но, подойдя к огромной опоре моста, на которую, казалось, опирается весь свод, один из двоих, тот, кто шел впереди, остановился.

— Лейтенант, — сказал он тихо по-французски, — помните, что это не детская шалость: если хоть одного из нас узнают, мы будем мертвы.

— Я это знаю, — сказал второй, — вы полагаете, что меня можно узнать по акценту?

— Да нет же! Вы говорите по-немецки как немец, и если вас узнают, то не по акценту.

— Ну тогда, по-твоему, как можно меня узнать? По лицу? Но мы же в масках.

— Наступит минута, когда нужно будет снять маску.

— Я впервые в Абенсберге и только вчера прибыл в Регенсбург.

— Подумайте хорошенько!

— Я подумал.

— Еще раз подумайте, это совсем не детская забава, хотя дети в нее тоже играют: речь идет о жизни и смерти, при малейшем подозрении вас продырявят кинжалом.

— Ты говоришь о жизни как о чем-то очень важном для человека, каждый день рискующего ею на поле боя.

— На поле боя — да, это так, и при дневном свете тоже: при этом можно получить новый офицерский чин или крест; но здесь, если с вами случится несчастье и вы будете убиты, это произойдет тайно, в темноте, в подземелье. Никто не склонен получить удар в спину или быть задушенным между дверьми, как русский царь или оттоманский визирь.

— Господин Шлик, — твердым голосом сказал тот, кому пытались внушить страх, — я получил задание, и я его выполню.

— Пусть будет так, — ответил лазутчик, — я должен был вас предупредить: вы вольны действовать по своему усмотрению!

— Я принял все к сведению.

— В случае опасности не рассчитывайте на мою помощь ни в чем: я смогу только погибнуть вместе с вами, но не спасти вас. Конечно, я очень дорожу наполеондорами его величества императора французов, но еще больше дорожу своей головой.

— Я ничего от тебя не требую, кроме того, что ты обязался сделать: ввести меня в общество братьев Тугендбунда и представить им как их последователя.

— Учтите, что при малейшей опасности я от вас отрекусь, и скорее не единожды, а трижды, как святой Петр.

— Я это тебе разрешаю.

— Вы настаиваете?

— Настаиваю.

— Тогда больше не будем говорить об этом.

При этих словах г-н Шлик нажал пружину, спрятанную в скульптурах опоры; она повернулась и открыла узкий, но достаточный для одного человека проход.

На уровне земли была первая ступенька лестницы, которая, по-видимому, вела в подземный зал. Она была освещена лампой, подвешенной внутри самой опоры, которая была футов двенадцати по периметру.

Проводник из-под черной маски бросил последний взгляд на попутчика, как бы говоря ему: «Еще есть время!»

И действительно, они были вне видимости часового; в старых развалинах все молчало, а мрачное беззвездное и не освещенное луной небо, казалось, нависло над брешами, проделанными рукой времени в гигантских стенах.

— Ну, пошли! — сказал тот из двух спутников, кого мы еще не знаем.

Проводник, как будто он только и ждал этого последнего слова, ступил на винтовую лестницу.

Незнакомец пошел вслед.

Дверь захлопнулась за ними.

Спустившись вниз, тот, кто служил проводником другому, остановился перед бронзовой дверью и ударил в нее три раза с равными интервалами — каждый из этих ударов отдавался в двери, как будто били в тамтам.

— Внимание, — сказал Шлик, — сейчас дверь откроется, а за ней нас ждет дежурный.

Дверь открылась, и действительно в проеме стоял человек в маске: это был дежурный.

— Который час? — спросил он у обоих спутников.

— Час, когда занимается день, — ответил Шлик.

— Что ты делаешь так рано?

— Я встаю на рассвете.

— Для чего?

— Чтобы карать.

— Откуда ты?

— С Запада.

— Кем ты послан?

— Мстителем.

— Дай доказательство твоей миссии.

— Вот оно.

И он предъявил дежурному маленькую деревянную дощечку восьмиугольной формы, напоминавшую те, на которые вешают ключи в гостиницах Германии.

На этой дощечке было написано слово «Баден».

Дежурный у двери проверил подлинность личности, потом бросил опознавательный знак в урну, где уже лежали дощечки братьев, пришедших раньше Шлика.

— А этот человек? — спросил он у Шлика, показывая пальцем на незнакомца. — Кто он?

— Слепец, — ответил незнакомец на прекрасном немецком языке.

— Зачем ты пришел сюда? — спросил его дежурный.

— За светом.

— У тебя есть поручитель?