Свет погас

— Но где, во имя бога, эти войска?

— Если ты не знаешь, пускай едет другой. Ты наверняка знаешь? Помни, для тебя это вопрос жизни и смерти.

— Знаю, — угрюмо сказал погонщик. — Отойди от моего верблюда. Сейчас я его освобожу.

— Не торопись. Джордж, подержи-ка верблюду голову. Я хочу ощупать морду. — Он шарил руками по шкуре, пока не отыскал полукруглое клеймо, по которому узнают бишаринца, легконогого верхового верблюда. — Так, хорошо. Режь верёвки. Да помни, благодать Аллаха не осенит того, кто вздумает обмануть слепого.

Люди у костров посмеивались над незадачливым погонщиком. Ведь он намеревался подменить своего верблюда медлительным вьючным одром с потёртой спиной.

— Отойди! — заорал он и хлестнул верблюда плетью под брюхо. Дик повиновался, почувствовав, как натянулся повод, который он сжимал в руке, и тут раздался крик: — О Аллах! Он удрал!

С рёвом и фырканьем верблюд ринулся в пустыню, следом устремился погонщик, вопя и причитая. Джордж схватил Дика за руку и бегом, хотя тот спотыкался и едва не падал, потащил его мимо сердитого часового, который давно привык к тому, что верблюды частенько убегают.

— Что за шум? — крикнул он.

— Проклятый верблюд уволок моё снаряжение, все дочиста, — ответил Дик, прикидываясь простым солдатом.

— Ну, беги, да гляди, как бы тебе не перерезали глотку — заодно с твоим верблюдом.

Крики смолкли, едва верблюд скрылся за бугром: погонщик сразу отозвал его назад и заставил опуститься на колени.

— Садись первый, — сказал Дик. Потом он взгромоздился сзади и легонько пощекотал погонщику затылок стволом револьвера. — Езжай во имя Аллаха, да поживее. Прощай, Джордж. Кланяйся от меня мадам и будь счастлив со своей девушкой. Вперёд, сын преисподней!

Через несколько минут все вокруг погрузилось в глубокую тишину, нарушаемую лишь поскрипыванием седла и глухим неустанным топотом верблюжьих копыт. Дик устроился поудобнее, плавно покачиваясь на скаку, туже затянул пояс и чувствовал, как темнота проплывает мимо. Целый час он ощущал лишь быстрое движение вперёд.

— Резвый верблюд, — сказал он наконец.

— Я всегда кормил его досыта. Он мой собственный и самых чистых кровей, — ответил погонщик.

— Езжай.

Дик склонил голову на грудь и пытался думать, но мысли путались, его одолевал сон. В полузабытьи ему чудилось, будто он у миссис Дженнетт и она наказала его, велев выучить духовный гимн. Он совершил какой-то тяжкий проступок, наверно, согрешил в воскресный день, и сидел, запертый в своей комнате. Но ему удавалось повторить лишь две первые строчки гимна:

Он твердил эти строчки снова и снова, тысячи раз. Погонщик повернулся в седле, норовя при малейшей возможности завладеть револьвером и на этом окончить путь. Дик очнулся, огрел его рукояткой по голове и отчаянным усилием стряхнул с себя сон. Когда верблюд взбирался по крутому склону, кто-то, затаившийся в колючем кустарнике, пронзительно крикнул. Грянул выстрел, а потом опять настала тишина, навевая дремоту. Дик больше не мог думать. Он слишком устал, оцепенел, обессилел и время от времени клевал носом, но сразу просыпался, тревожно вздрагивая и тыкая погонщика револьвером.

— Светит ли луна? — спросил он сонным голосом.

— Вскорости уж вовсе зайдёт.

— Как жаль, что я не могу её видеть. Придержи верблюда. Дай мне хотя бы услышать голос пустыни.

Погонщик повиновался. Мёртвое безмолвие всколыхнул короткий порыв ветра. Он прошелестел в увядшей листве кустарника где-то поодаль и затих. Кучка сухой земли оторвалась от края водомоины и с лёгким шорохом осыпалась на дно.

— Езжай. До чего ж холодная нынче ночь.

Те, кому случалось бодрствовать, ожидая утра, знают, как последний час перед рассветом растягивается на множество вечностей. Дику казалось, будто с того мгновения, когда его впервые объяла тьма, он только и делал, что болтался среди пустыни. Раз в тысячелетие он ощупывал шляпки гвоздей на седельной луке и тщательно пересчитывал их все до единой. Ещё через века он перекладывал револьвер из правой руки в левую и ронял свободную руку, которая бессильно повисала вдоль тела. При этом он словно смотрел на себя из недоступно далёкого Лондона — смотрел с укоризной. Но едва он протягивал руку к холсту, чтобы изобразить жёлто-бурую пустыню при свете заходящей луны, чёрную тень верблюда и двоих пригнувшихся всадников, оказывалось, что рука эта сжимает револьвер и онемела от запястья до самого плеча. Мало того, он был в темноте и никакого холста не мог видеть.

Погонщик что-то проворчал, и Дик вдруг ощутил перемену.

— Кажется, светает, — прошептал он.

— Уже рассвело, а вон и войска. Ну, как, хорошо я управился?

Верблюд вытянул шею и заревел, когда ветер донёс едкий запах других верблюдов в расположении войск.

— Вперёд. Надо поскорее добраться. Вперёд.

— В лагере какое-то движение. Такую пылищу подняли, что мне и не видать, чего там делается.

— А мне, по-твоему, легче? Вперёд!

Они услышали невнятные голоса, визг и фырканье верблюдов, хриплые крики солдат, которые снаряжались, готовясь встретить наступающий день. Раздались одиночные выстрелы.

— Это нас обстреливают? Но ведь они же видят, что я англичанин, — сказал Дик с возмущением.

— Но стреляют-то из пустыни, — отозвался погонщик, припадая к седлу. — Вперёд, сынок! Наше счастье, что рассвет не застал нас часом раньше.

Верблюд устремился прямо к колонне, и выстрелы позади участились. Сыны пустыни приготовили самую неприятную неожиданность, задумав атаковать английские войска на рассвете, и теперь пристреливались по единственной движущейся цели за пределами лагеря.

— Какая удача! Какая грандиозная, потрясающая удача! — воскликнул Дик. — Конечно же, «сейчас начнётся битва, мама». О, бог был ко мне бесконечно милостив! Только вот… — Терзаясь мучительной мыслью, он на миг сомкнул веки. — Мейзи…

— Слава Аллаху! Доехали, — сказал погонщик, когда верблюд миновал арьергард и опустился на колени.

— Вы кто, черт возьми? С донесением или ещё зачем? Велики ли вражеские силы за тем хребтом? Как вам удалось проскочить? — посыпались вопросы.

Вместо ответа Дик набрал полную грудь воздуха, расстегнул пояс и, не слезая с седла, закричал во всю мочь сиплым от изнеможения и пыли голосом:

— Торпенхау! Эгей, Торп! Ау-у, Тор-пен-хау!

Бородатый человек, который выгребал из костра уголёк, чтоб раскурить трубку, поспешил на этот крик, а солдаты арьергарда повернулись кругом и начали стрелять по клубам дыма, которые завивались над окрестными пригорками. Постепенно из разрозненных белых облачков образовались длинные завесы сплошной белизны, тяжело повисли среди рассветного безветрия, потом всколыхнулись волнами и поплыли по низинам. Солдаты на позиции кашляли и ругались, потому что дым их собственных выстрелов застилал глаза, они двигались вперёд, пробираясь сквозь этот дым. Чей-то раненый верблюд вскочил на ноги, истошно взревел и захлебнулся булькающим хрипом. Ему перерезали горло, чтоб не подымал паники. Раздался глухой предсмертный стон человека, сражённого пулей; потом вопль, исполненный боли; и нарастающий грохот пальбы.

Для распросов времени не было.

— Слезай, друг! Слезай да прячься за верблюда!

— Нет. Умоляю, веди меня вперёд, прямо в бой.

Дик повернулся к Торпенхау и вскинул руку, пытаясь поправить шлем, но не рассчитал и сбил его с головы. Торпенхау увидел поседелые виски и лицо, одряхлевшее, как у старика.

— Слезай, болван проклятый. Дикки, ложись!

И Дик покорно лёг, а вернее рухнул, как срубленное дерево, боком повалился с седла к ногам Торпенхау. Удача сопутствовала ему до конца, до свершения последнего милосердия, когда благословенная пуля пробила ему голову.

Торпенхау упал на колени и укрылся за верблюдом, держа на руках тело Дика.