Джаз-Банда

— Бедным? Всем бы такими бедными быть, — потягиваясь и зевая, оппонировал Пастух. — Полстраны уморили своими уморами. А музыкантов мало осталось, попса вон совсем не едет — даже странно. Чем я им не угодил?

— Придурок! — выпалила женщина, швыряя костюм на кровать. — Как до сих пор из Москвы войска только не прислали десантные — мозги твоей «Веселой бригаде» вправить.

— Сам поражаюсь, милая! — ухмыльнулся Пастух и поднял глаза на портреты кумиров. — Ты лучше скажи, дура этакая, зачем ты мой фрак в камине сожгла, а? Ты же знала, что это моя главная реликвия! Или, может, ты решила, что я — царевна-лягушка?! Мне вот опять зона сейчас снилась, Карл Иваныч про фрак спрашивал. Тебе не стыдно, Люб, а?

— Костя, завязал бы ты со своим джазом! — Люба стремительно плюхнулась на кровать рядом с Пастухом и сильно прижалась к нему, обхватив загорелую шею своими худыми руками. — Над тобой же все смеются за глаза. У всех баб нормальные мужики — трех слов связать не могут, и только у меня Паганини. Опять сегодня фанатки малолетние на концерте в штаны к тебе лезть будут.

— Что за погоняло еще такое, Паганини? Я — Пастух! И я такой не один, нас в банде пятеро, и все красавцы. Хочешь, и тебя возьмем в «Веселую бригаду»? Научись джаз играть — и вперед!

— Джаз, джаз! Я только и слышу от тебя, что про джаз твой! — Люба резко оттолкнула от себя Пастуха и встала с кровати. Ее голос звучал гордо и сильно, но чувствовалось, что в любую секунду он может сорваться из-за кома, который ворочался посреди горла. — Только попробуй сегодня прийти с помадой на наглой роже — я тебе задам джазу!

— Ну как такую можно не любить? — заулыбался Пастух и протянул руки к любимой. Но Люба уже отвернулась от него и, строптиво передернув плечами, вышла из комнаты.

ГЛАВА 4

Как утешить музыкантов после провального тура

На гигантском бежевом диване сидели четверо молодых людей, едва перешагнувшие из возраста зрелой юности в возраст юной зрелости. Они грустно смотрели по сторонам, кто-то грыз ногти, кто-то стучал пальцами по коленке. Один из них, с нелепым макияжем, был в красных джинсах, полосатой футболке с надписью на немецком языке, гордо сообщавшей, что Гитлер давно скончался, и, собственно, поделом. Его волосы были ярко выкрашены в тон брюкам, а ноги словно прибиты к полу огромными ботинками с подошвой во все два кирпича. По левую руку от него, вдавившись в диван, располагался маленький щупленький паренек с сальными волосами по плечи, выряженный во все зеленое, как огурец. Цвет его лица плавно сливался с цветом одежды, а глаза из-за худобы казались такими огромными, что чудилось, вот-вот выскочат из орбит и покатятся по полу. Во главе этой банды сидела молоденькая худенькая девушка, которая временами всхлипывала и размазывала тушь по лицу длинным рукавом своей пестрой кофточки. Ее волосы были банально выбелены, как у куклы, а загар создавал дурацкое впечатление, что девушку вымазали советским какао из алюминиевых банок.

— Вот. А потом эти подонки заставили нас отыграть целый концерт без фонограммы, — оправдывался директор группы «Сахароза 495» Гоша Коновалов перед продюсером, седовласым гордым мужчиной, который стоял возле окна и задумчиво наблюдал за шумным шоссе.

Необъятный директор сидел за таким же необъятным столом и писал объяснительную, тщательно проговаривая каждое предложение. Гоша был действительно огромных размеров и весьма внушительной внешности. Лицо от непростой жизни стало практически квадратным, глаза превратились в маленькие щелки, из которых Гоша подозрительно наблюдал за окружающим его миром, а нос был столько раз сломан-переломан, что походил на сплющенный банан. Порванные джинсы оголяли массивное колено с парой царапин и большущим, почти черным синяком. Белый вязаный свитер, впрочем, как никто другой, мог поведать историю событий. Во-первых, он уже абсолютно не был белым, а во-вторых, то там, то тут на нем виднелись следы побоища: отпечатки массивных подошв и скупые капли крови. Квадратное лицо плавно переходило в круглую гладковыбритую макушку, от которой отсвечивало солнце, а под правым глазом синел свежий бланш.

— То есть как — без фонограммы?! — поворачиваясь к Гоше, изумленно процедил продюсер. — Гоша, ну что ты лепишь?! Кто тут играть-то умеет?

— Мы умеем, немного, — робко и едва слышно промямлил один из парней с дивана, прятавшийся до этого за щуплые плечики товарища-огурца.

На этом неуверенно сидели тонкие клетчатые брюки, которые готовы были съехать вниз при первом же неловком движении мальца. На его тощеньких руках красовались разноцветные татуировки с черепами и цветами, а на пальцах угрожающе-смешно болтались массивные кольца с разными зловещими рожами.

— Да? А я и не знал! Зарплату вам теперь, что ли, поднять? А красавица, может, еще и спела сама?

Повисла пауза. Взгляд седовласого джентльмена перескочил с музыканта на шмыгающую носом девушку, потом сразу на Гошу, ненадолго задержался на его разбитом горем лице и переместился на стену, где висела карта постсоветского пространства, утыканная красными флажками, отмечавшими маршрут гастролей. Скользнув по карте, продюсерский взгляд столкнулся с грустным взглядом Господа на вычурной иконе в золотом окладе и, не выдержав его укора, вернулся к Гоше.

— А что было делать? — бросился защищать Гоша бедную девочку, которая начала рыдать в голос. — Они там за кулисами все со стволами, сказали, что всех перестреляют, к чертовой бабушке. Меня вырубили сразу. Конечно, Юля спела. Любой бы запел на ее месте.

— Красота! — протянул продюсер, потирая сморщенный от изумлении лоб. — Значит, спела-таки. А они это дело еще и на видео сняли. Да, товарищи, дела.

— Борисыч, — всхлипывая и заикаясь, закричала Юля, — их надо убить всех! И запись забрать! Зачем ты нас отправил к этим дикарям? К этим животным? Пошли туда ребят своих! Пошли туда ментов! Кого угодно! Ты представляешь? Представляешь, что будет, если они отдадут это на телевидение? Представляешь? Это конец проекту сразу же!

Бедная девочка громко всхлипывала и вся сотрясалась от рева, толкая при этом сухих коллег по цеху. Тушь с ее глаз уже запачкала не только красивую кофту, но и гладкие ноги, которые вызывающе торчали из-под короткой белой юбки.

— Тихо тут мне! — прикрикнул Борисыч. — Не истери, кукла заводная. Никого сейчас безголосыми певицами не удивишь, даже такими. Вот если бы ты умела петь, вот это я понимаю, была бы сенсация! Это все Матвей, котяра, подсказал мне туда вас отправить. «Двойной гонорар, город у моря, моих парней на руках носили». Скотина! Так, ладно! Никуда мы заявлять об этом не станем, ясно? Нечего из избы сор выносить, у вас еще пятнадцать концертов в этом месяце. Вот вам деньги, два дня отдыхайте, приводите себя в рабочую форму, а дальше вас ждет Сибирь. И никому ни слова, все ясно? — краснел вспотевший продюсер, протягивая пачку зеленых американских банкнот испуганному директору.

— Ясно, — дружно буркнули музыканты.

— Тогда с глаз долой. А ты, Гоша, задержись на минутку.

Молодежь соскребла со стола выделенные им купюры и покорно вышла за двери, уныло переговариваясь с вокалисткой.

— Гоша, если тебя еще раз где-нибудь вырубят, — продолжил слегка успокоившийся продюсер, — то я лучше вместо тебя бультерьера найму — толку побольше будет. Это ты должен вырубать, а не тебя, понятно? Ну ладно, расскажи теперь, что Юлька-то пела? Она ж половину текстов своих не помнит.

— Да она все, что знает, пела, — стыдливо завел директор. — Песни какие-то нынче модные, свои слова на ходу допридумывала.

— Ох, матерь божья, долго?!

— Нет, минут пятнадцать. Потом, когда в зале все эти придурки местные от хохота стали загибаться и бандосы не могли уже никого держать на мушке, я ребят со сцены увел. Оператор у них, сука, стойкий оказался — смеялся, но снимал. Ты бы слышал, как все аплодировали, Борисыч. Как Пугачевой! Пастух, главный их, сказал, что даже над Моисеевым так не хохотал. Девчонка у вас, говорит, клад. И все повторял, чтоб мы слушали джаз.