Страница 2 из 88
Доставая из аптечки шприц, эфир и ампулы с камфарой, Кейт сказала:
— Пан Матей, не забудьте, пожалуйста, поставить вторую кровать в четырнадцатую комнату.
— Да-да, я помню.
— А сейчас, может быть, вы заглянете к своей маме? Я иду сделать ей укол. Снова ей, бедняжке, хуже стало.
— Спасибо, паненка, но я сейчас занят. Если вы позволите, может, позже.
Он всегда был таким обязательным, вежливым и исполнительным, прямой как струна, в высоких сапогах, зеленых брюках и френче.
Из буфетной крутые ступени вели на третий этаж, где находились комнаты прислуги. Кейт быстро пробежала по длинному коридору и вошла в небольшую чистенькую комнатку. Ничем не прикрытая лампочка заливала помещение ярким светом. На высокой кровати на белоснежной постели лежала Михалина. При виде Кент на лице ее появилось подобие улыбки. Она с трудом переводила дыхание.
Пульс Михалины испугал Кейт: он едва прослушивался. Быстро наполнив шприц, Кент сделала укол.
— Спасибо, панна Кася, — прошептала больная. — Наверное, в этот раз уже не поможет… Вы идите, там же бал, вам к лицу это белое платье…
— Я посижу с вами, — погладила ее руку Кейт, еще раз проверив пульс. Изменений не произошло: он по-прежнему улавливался с трудом, и она сочла нужным повторить укол. Прошло несколько минут. Михалина лежала с закрытыми глазами, и казалось, что она умерла, как неожиданно послышалось:
— Уже умру.
— Нет, вы будете жить. Сейчас вам станет легче.
— Нет, паненка… Это конец. Я чувствую, что конец… Паненка… только вам одной я осмелюсь… в этот час… признаться… глядя в глаза…
Кейт была удивлена.
— О чем вы говорите?
Вероятно, под воздействием камфары умирающая почувствовала прилив сил. Ее шепот стал слышен отчетливее, а взгляд стал осознаннее.
— О моем грехе… о страшном грехе… паненка… Пусть Бог будет милосерден ко мне… Дьявол меня попутал и глупость моя… Я была тогда молодой… молодой и глупой… Позавчера я призналась на святой исповеди, и ксендз сказал открыть правду… Мою грешную тайну…
Она сомкнула веки, но тотчас же открыла глаза и спросила:
— Вы знаете, что я была кормилицей молодого графа?
— Да, знаю.
— Это случилось двадцать восемь лет назад… У пани графини не было молока, и меня пригласили во дворец: я только месяц назад тогда родила своего Матея… Была здоровой и красивой, а молока у меня хватало на двоих. И сын мой был здоровым, а сынок графини — слабенький… Вот я и подумала: а станется он не выживет?.. Почему мой должен всю жизнь бедствовать и работать… Дьявол подсунул мне такую мысль… Только дьявол… И вот тогда я заменила их. Да, заменила.
Кейт побледнела и широко открытыми глазами всматривалась в лицо умирающей.
— Как это? Как же это?.. Значит… Что вы говорите?..
— Это значит, что мой сын тот, кого считают сейчас графом Роджером Тынецким, а настоящий Роджер Тынецкий это — Матей Зудра, приказчик.
Кейт сидела окаменевшая, точно изваяние. Трудно было не верить этой женщине, но ведь невероятность, даже абсурдность этой правды казались очевидны. Получается, Гого, культурный, знатный, с его манерами важного пана, — сын простой сельской девушки, крестьянки, которая кое-как умела читать и писать?.. Нет, это может быть только бредом умирающей.
Кейт склонилась над ней.
— Михалина, прошу вас, подумайте, ведь в то, о чем вы говорите, невозможно поверить!
Старая женщина покачала головой.
— Это святая правда. Как перед Богом, я признаюсь вам. Я заменила младенцев… Дьявол попутал. Вся моя жизнь с той минуты была мучительной болью и страхом перед Божьей карой! Все думала рассказать правду, но не хватало смелости. Поэтому и на исповедь столько лет не ходила: все боялась. А когда обо мне пани графиня, вы или еще кто-нибудь доброе слово скажет, то меня, как ножом по сердцу. Уже сколько раз хотелось признаться, но всегда он, Александр, пугал меня и отговаривал: «Не будь глупой, пусть уже так остается, иначе выгонят тебя, твоего сына и сдохнете под забором, а еще и в тюрьму посадят…».
На Кейт обрушилась где-то глубоко спрятанная растерянность. Она потерла лоб.
— Какой Александр?.. О каком Александре вы говорите?
— О каком же, о злом духе, о Жолоне, что камердинером у покойного пана графа служил.
— О том старом Александре, который живет за усадьбой на пенсии?
— Да,
о
нем. Он один знал, поймав меня, когда я выносила ребенка, и только он узнал его по родимому пятну. Тогда он, старый, соблазнил меня молодую и поклялся, что не проговорится. Прости меня, Господи, потому что мой грех гораздо больший.
Из всего хаоса и нагромождения этих ужасных новостей Кейт выделила одну подробность, которая показалась ей важной.
— О каком родимом пятне вы говорите?
— На правой ноге над косточкой, паненка, есть у меня коричневая родинка. Там же есть она и у моего сына… Да, панна Кася. Грех мой страшный, а душа моя в руках Божьих. Пусть судит меня, пусть покарает, но смотреть в глаза людям я не осмелюсь. Только вам одной открылась, но не зная, успею ли перед смертью, еще вчера после исповеди признание свое написала. Поднимите подушку и возьмите… Там… молитвенник… Написала…
Голос ее слабел и становился все тише. Кейт вскочила, быстро наполнила шприц и ввела иглу под кожу умирающей, веки которой двигались все медленнее и едва уловимо. Спустя три минуты нужно было сделать новый укол. Пульс уже не прослушивался вовсе. Вдруг тело женщины напряглось, вздрогнуло и замерло.
Она умерла.
Открытые глаза смотрели тупо и бессмысленно, нижняя челюсть опала, и высунулся язык. Вид был жуткий и отталкивающий, и Кейт, будто загипнотизированная его чудовищностью, не могла оторвать взгляда.
Она впервые увидела смерть. В первый раз она поняла нелепость всего того, что люди называют жизнью. Жизнь — это что-то необъятное и неразгаданное. Жизнью же этой женщины были ее грех и ее моральные страдания…
«А что же такое моя жизнь?» — подумала Кейт. В коридоре послышались шаги. Она быстро сунула руку под подушку и достала толстый потрепанный молитвенник, между страниц которого лежал сложенный вдвое листок бумаги, исписанный корявым почерком.
Дверь открылась, и вошла толстая румяная Герта. Взглянув на кровать, она побледнела и воскликнула:
— Езус Марья!
Кейт очнулась.
— Тише, Герта, — потребовала она. — Михалина умерла несколько минут назад, но об этом никто не должен знать. Для оповещения будет достаточно времени завтра, когда разъедутся гости. Пани графине и сыну умершей я сообщу сама. Сможешь держать язык за зубами?
— Смогу, паненка.
— Я верю тебе, — кивнула головой Кейт. — А сейчас покойницу нужно уложить, закрыть глаза и… все остальное…
Кейт невольно вздрогнула и с опаской спросила:
— Ты этого не боишься?
— А чего ж тут бояться, паненка? Только я вот думала, что пани Михалинка поживет еще.
Невольно они говорили шепотом. Герта где-то нашла платок и подвязала покойной опавшую челюсть. Закрывая глаза, выразила удовлетворение, что веки не открываются снова. Хуже случилось в прошлом году, когда умерла бабка Герты. Тогда на веки пришлось класть гирьки, которые лежали, пока труп не окоченел.
Кейт, стоя поодаль, молча слушала этот шепот, наблюдая за уверенными и спокойными действиями Герты, прерываемыми время от времени глубоким вздохом или каким-нибудь назиданием о ценности земного бытия или поминанием достоинств покойной. Герта поправила подушку, ровно уложила тело, переплела на груди руки покойной и между холодеющими пальцами вложила какой-то святой образок. Когда все было готово, Герта опустилась на колени и начала читать молитвы.