Страница 93 из 99
Крепкая, боевая дружба связывала летчиков с техниками. Особенно близки были Ваня Гурьев и его «хозяин» – Дмитрич. И сейчас, волнуясь, что долго не возвращается Гурьев, Лаврентьев рассказывал сержанту со степановской «девятки» о летчиках-друзьях:
– Ты не знаешь, что это за золотые ребята!.. Корень их надо знать – потомственные рабочие, сыновья наших старых сормовских слесарей. Они вместе в ремесленном учились, потом вместе токарями стали работать. Их станки стояли рядом. Почти каждый день, за двадцать километров приезжали они к нам в аэроклуб – уж очень хотелось им научиться летать. Когда началась война, оба уже были инструкторами летного дела. Казалось, что еще нужно?! – летают хорошо, кадры готовят, нет ведь, пусти их на фронт… Ну и добились своего. Сначала Гурьев и я ушли, а потом вытащили сюда и Степанова… Ну, что их так долго нет?.. Все наши уже вернулись… Пора им, пора, ведь горючее уже на исходе…
Лаврентьев нервно шагал по посадочному полю, посматривая на часы, и сокрушенно качал головой.
Из штабной землянки уже несколько раз прибегал вестовой.
Наконец из-за низкого облака выскочил истребитель и с ходу сел на аэродром.
Когда Степанов вышел из кабины и, сдернув шлем с головы, подставил разгоряченное лицо ветру, все поняли, что случилась беда.
Летчик обнял Лаврентьева:
– Не уберег я Ваню, сбили, проклятые…
У старого техника по коричневому морщинистому лицу скатилась слеза и повисла сверкающей капелькой на седеющих усах.
Лаврентьев достал из кармана своей кожаной куртки румяное яблоко.
– Ему приготовил, а его нет…
Яблоко упало и покатилось. Оно заалело на снегу, как огромная капля крови.
…Вечером в землянку зашли командир эскадрильи и инженер. Степанов, лежавший ничком на койке, вскочил на ноги.
– Мы пришли вас поздравить, – сказал командир, протягивая белый листок, – от всей души поздравить. Только что получена телеграмма, ваша жена родила сына.
– Спасибо, – тихо ответил летчик. – Большое спасибо. Вот какой сегодня день – друга потерял, сына нашел. Я обязательно назову его Иваном…
– Я тоже сердечно поздравляю! – «Дядя Степа» энергично встряхнул руку Степанова.
– И вот что я хочу вам предложить, – продолжал командир. – Пока вы не успокоитесь, летать вам будет трудно, к тому же ваш самолет как решето. Потребуется время, чтобы его залатать как следует. Берите отпуск дней на десять и поезжайте домой, увидите сына и подготовите стариков Гурьевых к печальной вести.
– Я не могу этого сделать. Сейчас наступают решающие бои под Сталинградом, а я буду разъезжать по личным делам…
– А я не могу в таком состоянии допустить вас к полетам, – возразил командир. – Все равно будете без дела сидеть. Поезжайте лучше в отпуск.
– Война не скоро кончится, – вмешался в разговор инженер. – До Берлина еще далеко. Работы всем хватит. Конечно, поезжайте домой. Если вы разрешите, – он обратился к командиру, – то я вместе со Степановым отпустил бы и техника Лаврентьева. Они земляки. Да и самолета нет теперь у Лаврентьева, а отпуск он заслужил…
Долго сидели в землянке, склонившись над картой Степанов и Лаврентьев. На карте-пятикилометровке в сорок седьмом квадрате красным карандашом было отмечено место, где упал самолет Гурьева.
Близко к полночи лётчик и техник вошли в штабную землянку.
– Решили все-таки идти в отпуск? – спросил капитан.
– Решить-то решили, но не сейчас, – ответил Степанов и рассказал о том, что он с Лаврентьевым собрались сходить в степь, чтобы самим убедиться в гибели Гурьева. Район этот фашистами не занят… – Похороним Ваню, а может… на войне всякое бывает…
Командир вначале возражал, считая, что не следует рисковать, степь кишмя кишит гитлеровцами, а главное – риск бесцельный: и обломков самолета не удастся найти, все занесло снегом…
– Это бесполезная затея, – кричал инженер, заикаясь более обычного. – Пло-о-о-хо придумано, очень пло-о-охо. Мы можем потерять лучшего после Гурьева летчика и самого опытного техника.
Но друзья так настойчиво просили разрешения, что командир в конце концов согласился.
Рано утром, когда Степанов и Лаврентьев, встав на лыжи, отправились в путь, их окликнул «дядя Степа»:
– Вот возьмите на дорогу, – и он протянул им алюминиевую флягу, – чистый спирт. Пригодится на холоде…
Друзья перешли Волгу в том месте, южнее города, где сейчас возвышается первый шлюз канала Волга-Дон, и углубились в степь.
Весь день падал мокрый, тяжелый снег. Лыжи с трудом скользили, то и дело приходилось их снимать и счищать налипшие снежные комья. К тому же Лаврентьев был неважный лыжник. Но они шли без отдыха, упорно пробираясь по компасу к сорок седьмому квадрату.
Степь была пустынна. В этих местах вообще редко встречается жилье человека, а те деревушки и хутора, которые и были разбросаны по неоглядной степи, сгорели. Лишь обожженные кирпичные трубы одиноко торчали из снежных сугробов.
Ни одна живая душа не попалась навстречу. Только к концу дня три волка (их развелось множество в военные годы) неспешно трусцой побежали наперерез путникам. Короткая очередь из автомата заставила их повернуть и стремглав умчаться в степь.
Когда стали сгущаться сумерки, Степанов и его товарищ с радостью набрели на кошару. В углу заброшенной овчарни они нашли немного прелого сена и, закопавшись в него, продремали до рассвета.
За ночь погода изменилась. На смену снегопаду пришел трескучий мороз. В сухом холодном воздухе было далеко видно. Степанов и Лаврентьев шли уже в том районе Сталинградской степи, который условно обозначен на карте квадратом № 47. Вот где-то здесь, недалеко лежит недвижимым их погибший друг.
Сильно волнуясь, заранее готовя себя к тому страшному, что сейчас предстанет перед их глазами, они скользили по затвердевшему насту.
– Вот, вот вижу! – закричал вдруг Степанов и, сильно оттолкнувшись палками, стремительно рванул вперед.
В степи возвышался холм. Обильный снег совсем закрыл обломки самолета. Друзья бросились откапывать его. Голыми руками они лихорадочно обламывали уже успевшие затвердеть снежные пласты. Показалось изуродованное крыло и на нем… черный фашистский крест. Это был не «ястребок» Гурьева, а подбитый им или Степановым вражеский самолет.
– Мне сразу показалось, что это не он, – хладнокровно заметил Лаврентьев, – уж больно куча велика…
В трехстах метрах дальше была найдена и гурьевская машина. К удивлению, она оказалась не очень разбитой. Как видно, летчику удалось спланировать и с грехом пополам произвести посадку. На сиденье кабины запеклась кровь. Но ни в кабине и нигде поблизости трупа друга Степанов и Лаврентьев, как ни искали, так и не нашли.
– Что это значит? – спросил Степанов. – Куда же он делся?
– Это значит, что Ваня жив и ушел, – радостно ответил Лаврентьев. – Но куда он ушел, вот в чем вопрос.
Никаких следов обнаружить не удалось. Если они и были, их все равно занесло снегом.
Впереди, в километрах трех-четырех, маячили какие-то строения. Над одной крышей лениво поднималась струйка дыма и расползалась в морозном воздухе.
– Пойдем туда, – предложил техник. – Может, что узнаем и… отдохнем немного.
Трудно передать радость друзей, когда в первом же домике на краю поселка они увидели лежавшего на хозяйской кровати Ваню Гурьева. Да, это был он, живой и даже веселый. Карие глаза его счастливо сверкнули в прорези сплошь забинтованного лица.
– И где ты, длинновязый, так долго копался… – как всегда шутливо приветствовал он друга.
Степанов бросился его обнимать…
– Осторожно, плечо…
Через пять минут все стало ясным. В воздушном бою с тремя самолетами противника лейтенант Гурьев был ранен в правое плечо. От жгучей боли он на мгновение потерял сознание, но сумел все-таки прийти в себя, заставить самолет повиноваться его воле и, управляя левой рукой, кое-как посадить машину. На земле он сразу потерял сознание, сказалось нервное напряжение и потеря крови. К тому же при посадке он сильно разбил лицо. Сколько лежал в беспамятстве в кабине, Гурьев не помнит. Он пришел в себя от звонких детских голосов, внезапно нарушивших степную тишину. Ребята с хутора видели, как падает краснозвездный самолет, и помчались на его поиски. Они-то и доставили на салазках летчика к себе домой. Старушка, бывшая когда-то санитаркой в районной больнице, сумела хорошо промыть рану, остановить кровотечение и перевязать летчика.