Страница 60 из 99
Прошло несколько минут, и на его лице появилась улыбка. Он бросил ремни, так и не застегнув их, махнул рукой и, нагнувшись к моему уху, крикнул:
– О'кей!»
Мотор дал несколько выстрелов и прекратил работу. Самолет задрожал и затрясся. Планируя, Леваневский сумел увести машину от соседства скал, и она оказалась над прибрежным льдом.
Мотор снова заревел, но стрелка чувствительного высотомера уже не шла вверх, а только покачивалась. Отяжелевший самолет дрожал, гудел и перешел в штопор. Он походил на летящую ледяную глыбу. Стремительно терялась высота.
Левой рукой пилот выбил обледеневшее стекло кабины, куда сейчас же ворвалась сильная струя холодного воздуха. Резало глаза, но Леваневский успел увидеть, как торосы надвигаются прямо на него. Толчок. Треск. Правой лыжи нет. Вторым ударом сносит левую лыжу. Мотор выключен, и пилот бросает машину на фюзеляж таким образом, что она скользит по небольшой ледяной площадке. Вот-вот ударится о торосы. Но этого не случилось. Самолет остановился.
Пассажир и механик были невредимы. Они бросились к пилоту, неподвижно наклонившемуся над штурвалом. На оклики он не отзывался. Только когда Ушаков его сильно встряхнул, Леваневский вздрогнул и открыл глаза. По правой щеке от глаза текла струйка крови.
Вдвоем помогли Леваневскому выйти из машины. Он шатался. Сознание медленно возвращалось к нему. Армстидт хлопал его по плечу и все время произносил одну и ту же фразу:
– Вери, вери гуд, пайлот! (Очень, очень хорошо, пилот!)
Ушаков залил рану Леваневского йодом, потом, как сумел, забинтовал ему голову.
На берегу, недалеко от самолета, стояла одинокая яранга. Объяснившись с мальчиком-чукчей при помощи рисунков на снегу, Ушаков выяснил, что неподалеку находится селение. Направившись туда, он через два часа вернулся за летчиком на двух собачьих упряжках.
У Сигизмунда поднялась температура. Ночь в душной яранге он провел в бреду, а наутро все трое отправились на собаках в Ванкарем. Оттуда Леваневский сразу послал радиограмму в Москву: «Чувствую себя работоспособным и готов снова к работе». Но самолета у него не было.
К этому времени прибыли другие летчики, выдалась ясная погода, и за четыре дня все челюскинцы были сняты со льдины.
В списке Героев Советского Союза имя Сигизмунда Александровича Леваневского стоит на втором месте.
* * *
Таков был наш товарищ, погибший во льдах Центрального полярного бассейна. По-видимому, воздушный корабль Н-209 из-за поломки мотора стал снижаться. Попав в облака, машина стала обледеневать. Связь с землей оборвалась. Может быть, он разбился о торосы при падении или попал в полынью и утонул. Во всяком случае, нет никаких сомнений, что Леваневский и члены его экипажа – все коммунисты, труженики и патриоты – кончили свою жизнь в центре Арктики.
Льды Арктики – опасный и сильный враг. Сколько отважных, смелых людей пытались вступить с ними в единоборство! В неизведанный суровый путь отправлялись отдельные храбрецы и целые экспедиции. Они стойко переносили голод и нужду, жестокие штормы и беспросветные полярные ночи, терпели бедствия и катастрофы. И все это во имя заветной мечты – покорить Север, проложить человечеству новые широкие пути.
Но суровая Арктика не сдавалась. Она жестоко мстила смельчакам за отчаянные попытки вторгнуться в ее безбрежные девственные просторы. На пути первооткрывателей неизменно вставали немыслимые преграды, все силы суровой природы ощетинивались как несметные полчища злейших врагов. И самыми сильными, самыми опасными были льды Арктики. Они веками хранят тайны гибели доблестных надежд и отважных, крепких духом людей.
И тайна трагедии советского самолета Н-209 в Северном океане вряд ли когда-нибудь будет раскрыта.
В тяжелые дни Великой Отечественной войны мы часто вспоминали своего безвременно погибшего друга.
Вылетая на боевые задания, невольно думалось: как жаль, что нет с тобой рядом Сигизмунда Леваневского. Будь он в живых, безусловно, занял бы самое достойное место в ряду верных сынов Родины, защитников Отчизны.
Сын сапожника и ткачихи
В эту ночь никто не спал. Завтра – тринадцатое число, «невезучее», как говорит поверье. К тому же к концу дня стала портиться погода.
Люди то и дело выходили из своих временных жилищ и прислушивались, не начинает ли завывать ветер. Они с опаской посматривали в небо. Сквозь туманную дымку еле просвечивали зеленоватые звезды. Стоял такой крепкий мороз, что снег под ногами хрустел, как битое стекло.
Челюскинцы, доставленные на материк, тревожились за судьбу своих шестерых товарищей, еще находившихся на льдине. Они знали, что те тоже не спят, пристально вглядываются в черную даль, привычным слухом ловят каждый скрип льда, каждый вздох этой неспокойной арктической ночи. Шестеро ждут не дождутся еще позднего, по-северному неяркого рассвета. Не затмит ли его пурга? Смогут ли подняться в воздух самолеты? Не помешает ли циклон, готовый вот-вот нагрянуть в этот район Ледовитого океана?
А вдруг начнется торошение и станет ломать ледяное поле лагеря Шмидта? Трещина может разрезать «аэродром». Был тут большой, дружный, работящий коллектив советских людей, и тому приходилось туго, когда наступало сильное сжатие льдов. А теперь только шесть человек! Что они смогут сделать в неравной борьбе с разбушевавшейся стихией? Если попортит взлетно-посадочную полосу, им не построить новую. Тогда ведь самолеты на льдину не посадишь. Что же будет с этой шестеркой?
Только бы не налетел циклон!
Радистку, несущую вахту у аппарата, то и дело осаждают вопросами:
– Ну, как там? Что сообщает Кренкель?
– Со льдины радируют, что пока все в порядке…
Думы о погоде не дают спать и на плавучей льдине, и на твердой земле в Ванкареме. Этот крошечный чукотский поселок волей судеб стал одним из самых известных мест в мире. Население его удесятерилось в эти апрельские дни. Челюскинцы нашли временный приют в специально поставленных для них ярангах. Летчиков поместили в единственный стоящий здесь домик – факторию, куда мы набились как сельди в бочку.
Я ворочаюсь с боку на бок. Рядом на полу, в такой же меховой «упаковке» лежит Каманин. В тесноте обитатели этого крошечного помещения с трудом влезли в спальные мешки. Лишь худощавый Каманин легко нырнул в меха.
– Николай, – прошу я его, – ты хоть что-нибудь рассказал бы! Может, с разговорами скорей уснем… А знаешь, как важно отдохнуть перед полетом?
– Знаю! – отзывается Каманин, высовывая из мешка крутолобую вихрастую голову. – А что рассказать?
– О своей жизни!
– Что мне рассказывать о себе?.. Год рождения? Тысяча девятьсот девятый. Происхождение? Сын сапожника и ткачихи. Образование? Девятилетка. Специальное образование? Военная летная школа. Партийность? Член ВКП(б). Род занятий? Служу в Особой Краснознаменной армии. Вот и все.
– Ты мне не анкету заполняй, а биографию расскажи.
– А ее у меня пока нет. Биография моя только начинается…
Много дней спустя мало-помалу Николай Каманин кое-что рассказал о себе, а то, о чем умолчал, дополнили его товарищи.
Голубая путевка
Десять лет – разница возраста моего и Каманина. Это и мало и много. Мало потому, что не помешало нам в одном строю выполнять ответственное задание Родины. Много потому, что из-за этой разницы дорога в авиацию для меня была значительно трудней, чем простой и ясный путь Николая Каманина. То, на что Молокову, к примеру, и мне понадобилось по восемь – десять лет, у Каманина заняло в три раза меньше времени. Мы шли от сохи к штурвалу самолета. Он же, юноша, выросший уже в советские годы, пришел в летное училище прямо из-за парты средней школы.
Что стало бы с ним, если бы не Великий Октябрь? Возможно, его постигла бы участь отца. Тот с утра до вечера сучил дратву в полутемной конуре, поколачивая молотком, чинил обувь для жителей заштатного, пыльного городишка Меленки.