Страница 23 из 28
А дело не спорилось. Вернее, не клеилось: папа при всем старании не мог прилепить наполовину отставшую нижнюю часть корпуса контрабаса — деку.
— Давай совсем отделим деку, — посоветовал я. — Зачистим места приклейки, и все будет в порядке.
— Умным советом не пользуется только глупец, — глубокомысленно сказал папа. — Будь по-твоему.
Общими усилиями мы отделили деку. Она отчаянно трещала, хотя мы почти не прилагали усилий, а тихонечко проталкивали по щели деревянный клинышек.
Изнутри дека оказалась неокрашенной. Зато ее покрывал такой густой слой грязи, что даже цвет дерева не просматривался.
— Возьми влажную тряпку и протри как следует деку, — попросил папа.
Я старательно выполнил просьбу. Грязь легко сошла, и я сразу обратил внимание на какие-то знаки, выжженные в самом центре деки. Присмотревшись, я различил круг, в нем корону, а под короной три буквы: FEL. Что такое?
Позвали маму. В ней моментально вспыхнул азарт исследователя. Она вооружилась лупой и долго внимательно рассматривала знаки. Потом два дня пропадала в Ленинской библиотеке и наконец рассказала нам:
— Выяснить удалось следующее: каждый мастер ставил на своих инструментах специальное клеймо. Иногда его рисовали от руки черной несмывающейся краской. А бывало — выжигали. Клеймо знаменитого итальянского мастера Гварнери дель Джезу выглядело так:
Антонио Страдивари — лучший из итальянских мастеров — сначала ставил такое клеймо:
А в последние годы своей жизни другое:
— А наша корона что означает? — нетерпеливо сказал я. — И кто такой FEL?
— В том-то и дело, что ни в одном каталоге я не нашла этих обозначений. Даже в мастерскую Большого театра заходила, расспрашивала мастеров. Никто ничего не знает. Ясно одно: контрабас — не из простых.
— Что же я наделал?! — воскликнул папа. — Я ведь старый лак начал смывать!
— Не волнуйся, — сказал я. — У нас в музыкальной школе есть Трофим Трофимыч…
Два раза в неделю вечерами в музыкальной школе появлялся Трофим Трофимыч — высокий строгий старик с гладкими седыми волосами, зачесанными на пробор.
Трофим Трофимыч — наш школьный мастер — не спеша раздевался, здоровался с Марией Ивановной за руку, неизменно заходил к Геннадию Максимилиановичу и через несколько минут, заложив руки за спину, широким шагом направлялся в глубину школы, в комнату, отведенную под мастерскую. Появляясь в мастерской, Трофим Трофимыч первым делом обращал суровый взгляд к «Приемному покою» — так он сам называл стол, куда в его отсутствие складывались поломанные и испорченные за неделю музыкальные инструменты.
У Трофима Трофимыча была удивительная память. Он помнил каждый школьный музыкальный инструмент. Более того, он отлично помнил и хорошо знал повадки каждого, кому выдавал инструменты.
— Тэк, тэк… — произносил он, рассматривая поломки. — Ошибки быть не может: это скрипка Саши Кувшинова. Разбойник, сущий разбойник! Опять подставку сломал. Починю и отругаю… А эта? Ну да! Фокусы Миши Петелькина — опять прищемил дверью виолончель. И шпиль поломал! Батюшки мои, надвое, словно о колено! Починю, отругаю и позвоню отцу… Кто следующий? Ваня. Эх, Ваня, Ванечка, опять, паршивец, дрался смычком. В который раз! И чинить не буду, и ругать не стану. Отправлю к Геннадию Максимилиановичу…
С Трофимом Трофимычем я был хорошо знаком. Фагот мне попался капризный — в нем часто западали клапаны. Вот я и носил его к мастеру.
Когда я пришел к Трофиму Трофимычу и сказал, что у меня дома есть сломанный контрабас, он машинально воскликнул:
— Починю и отругаю! — но, спохватившись, произнес: — Погоди, погоди, ведь никакого контрабаса я тебе не выдавал.
— Контрабас не школьный…
— Так сразу бы и сказал. Нет у меня времени на частную работу. Видишь, сколько твои друзья наломали!
— Трофим Трофимыч, — говорю, — на контрабасе выжжены корона и три буквы…
Трофим Трофимыч тотчас последовал за мной.
Увидев контрабас, он изменил своему правилу — сначала как следует отругал папу:
— Что же вы, молодой человек, наделали? Кто вас просил смывать лак и… вообще ремонтировать инструмент? Это же, простите, не табуретка. Здесь же навыки нужны, мастерство!
— Неужели нельзя восстановить лак? — смущенно пробормотал папа.
— Послушайте, что я вам расскажу, — сказал Трофим Трофимыч. — Некогда прекраснейший экземпляр скрипки Антонио Страдивари, принадлежавший царю Александру I, поместили в Эрмитаж. Но дело, конечно, не в этом. Однажды скрипка исчезла из музея. Бесследно. Все думали, что навсегда. Но ее в конце концов нашли. Что же сделали воры для того, чтобы замести следы? Они смыли со скрипки ее чудесный лак кораллового цвета и навсегда погубили инструмент…
— Но здесь лак не коралловый, а желтоватый, — беспомощно сказал папа, со страхом глядя на Трофима Трофимыча.
— Тем более! — отрезал Трофим Трофимыч и углубился в изучение инструмента.
— Тэк, тэк… — сказал он через некоторое время и устало опустился на стул. — Инструмент прекрасный. Но он не самого высокого полета, увы! Не Страдивари, не Гварнери, не Гвадани, не Бергонци, но и не фабричный. Видимо, какого-то неизвестного мастера. Судя по форме и завиткам на головке — французского происхождения. Наверное, контрабас построил какой-то любитель, так и не ставший знаменитостью… И я с удовольствием починю контрабас!
Папа отнес инструмент в школьную мастерскую.
Когда контрабас был готов, им очень заинтересовался учитель Кости. Он собрал всех нас в классе и исполнил на контрабасе целый концерт.
Удивительное дело! Я всегда был уверен, что на контрабасе играют только в оркестре. Ничего подобного! Оказывается, контрабас — замечательный сольный инструмент. Да еще какой — заслушаешься!
После концерта контрабас торжественно вручили Косте. И Костя, честное слово, плясал от радости.
А Уточкин, прослышав про все эти чудеса, потребовал новую расписку.
ЖЕНЬКИНО ПИАНИНО И ТУЧКА ГРОЗОВАЯ
Наступили зимние каникулы, и родители увезли меня в пансионат.
Мама целыми днями сидела в комнате за своей диссертацией, а мы с папой ходили на лыжах и катались на санках.
По вечерам мама доставала из чемодана кларнет, а я брал в руки фагот, и мы играли дуэты. Папа немедленно уходил в коридор покурить, а соседи, немного потерпев, колотили кулаками в стенку и требовали тишины.
Когда мы наконец вернулись в город, я первым делом помчался к Женьке узнать, привезли ли ему пианино.
Вот уж второй месяц Женька ждал его, но пианино все еще не было. Геннадий Максимилианович сам несколько раз ездил смотреть инструменты, да каждый раз ему то тембр не нравился, то клавиатура была слишком тугая, то еще что-то. И Женька бегал заниматься в школу.
Однажды мы возвращались с Женькой из общеобразовательной школы и вдруг видим — у нашего подъезда стоит грузовик и суетятся люди. Подбегаем — так и есть: привезли пианино.
Два такелажника подняли пианино на широких брезентовых ремнях и осторожно потащили на третий этаж.
Инструмент поставили в Женькиной комнате, у правой стенки, почти у окна.
Мы тотчас хотели попробовать его звук. Но Женькин отец не позволил. Он сказал, что Геннадий Максимилианович предупредил: с мороза инструмент можно открывать лишь через несколько часов, а то испортится.
Женька чуть не помер от нетерпения. А когда добрался до пианино, вцепился в него, как коршун, и не мог оторваться до самого вечера.
Даже ложась спать, он придвинул свою раскладушку вплотную к пианино да так и уснул.
А недельки через две Геннадий Максимилианович вызвал меня в кабинет и говорит:
— Помнишь наш уговор в начале года? Я обещал тебе партию фагота для оркестра. Поскольку ты занимался хорошо и, по мнению Юрия Анатольевича, вполне можешь справиться с этой задачей, я вручаю тебе ноты… Учти, скоро начнешь ходить на репетиции оркестра.
Я схватил нотный листок и помчался к Женьке.