Страница 21 из 28
Геннадий Максимилианович, крепко держа за руку Гришу, прошел в двух шагах от нас, а поравнявшись с ящиками, неожиданно приподнял шапку-пирожок.
— Спокойной ночи, — как ни в чем не бывало сказал он.
Соблюдая все меры предосторожности, мы крались следом за Геннадием Максимилиановичем в надежде, что тот отпустит Гришу. И я, откровенно говоря, не завидовал Грише.
Но Гриша был под надежной охраной: Геннадий Максимилианович довел его до самой двери квартиры, сдал его, как говорится, с рук на руки и ушел.
— Что теперь будем делать? — спросил кто-то. — Пошли к дяде Степе, посоветуемся…
— Что толку? Он говорил, что еще трех рублей не хватает. Где мы их возьмем?
Костя, до этого не произнесший ни звука, вдруг сказал:
— Была не была! Ждите меня здесь. Я сейчас.
Он убежал, и мы принялись с нетерпением его ждать. Прошло минут десять — пятнадцать.
— А ну его! — сказал Сережка. — Айда по домам.
— Может, еще подождем? — спросил я.
— Хватит, — сказал Васька.
— Просто дурачит нас, — подхватил Сережка. — А завтра будет дразнить…
Только он произнес последнее слово, смотрим — идет Костя. В руках несет что-то, завернутое в тряпку.
— Чего у тебя там? — с любопытством спросили мы.
— Кот.
Костя сдернул тряпку, и мы увидели коричневого гипсового кота с голубым бантиком на могучей шее. Нос и уши кота были изрядно потерты. На загривке зияла узкая белая щель.
— Копилка! — вскричал Васька. — Вот это фокус!
— Ох, ребята, влетит же мне за этот фокус!.. — простонал Костя.
Он потряс копилку. В утробе кота сыто урчала и перекатывалась мелочь.
— Сколько там? — спросил Сережка. — Давай разобьем и сосчитаем.
— Я те разобью! — сердито сказал Костя. — По монетке будем тянуть, ясно? Ровно три рубля — и баста! В долг, слышите? Все свидетелями будете!
И Костя принялся за работу. Он наклонял кота, поворачивал его на бок, чуть встряхивал, гладил по головке и даже что-то приговаривал. Но жадный котище не выпускал из себя ни единой копейки.
Я смотрел, смотрел на эти манипуляции и понял, что ждать милости от бездушного кота бесполезно. Тогда мне в голову пришла отчаянная мысль.
— Давай сюда, — говорю. — У моей бабушки была такая копилка. Я шутя справлялся с ней. Тут сноровка нужна!
Костя недоверчиво передал мне семейную сберкассу. Я взял копилку двумя руками, чуть приподнял ее и, замирая от страха, разжал пальцы. Копилка грохнулась на асфальт. Гипс вперемешку с медяками брызнул в разные стороны.
Костя ахнул.
Но немая сцена продолжалась недолго. В следующее же мгновение я получил первую затрещину. И пока ребята опомнились и кинулись мне на выручку, Костя успел надавать мне еще не одну.
Не знаю, сколько бы еще бушевал Костя. В чувство его привел возглас Сережки:
— Смотрите, сколько я насобирал!
Его ладонь была полна мелочи.
Костя, забыв обо мне, упал на колени и стал ползать по холодному асфальту, собирая монеты. Мы последовали его примеру.
Все собранные деньги мы побросали Косте в шапку.
Костя зло посмотрел на меня, повернулся и пошел прочь.
— Костя! — взмолился я. — Будь другом, выручай — нам нужно всего три рубля… Ты же обещал. Мы обязательно отдадим, вот увидишь!
Костя вернулся назад и молча отсчитал три рубля.
Потом мы отправились под Женькины окна и начали свистеть, мяукать, кукарекать. Но Женька так и не появился. Здорово, наверное, ему, бедняге, влетало там наверху!
— Айда к дяде Степе! — воскликнул Сережка. — Попросим его сегодня же отнести деньги Геннадию Максимилиановичу…
И хотя было поздно и нас потом ругали дома, мы отправились к дяде Степе, чтобы сделать последний взнос.
МУЗЫКАЛЬНЫЙ ПИРОГ
На следующее утро до уроков я помчался к Женьке. Дверь мне открыла его мама.
— Заходи, заходи, Феденька, — приветливо сказала она. — Я как раз пирог испекла.
Я удивился: никаких следов вчерашней бури!
По всей квартире плыл легкий дымок. К нему примешивался запах меда. Хотя я к еде равнодушен, не то что Васька, у меня невольно потекли слюнки.
— А пирог-то у нас сегодня не простой, — с хитрой улыбкой сказала Женькина мама. — Пирог-то у нас — музыкальный. Хочешь поглядеть?
Я скромно глотнул слюну и сказал:
— Спасибо, не хочу…
Но ноги сами понесли меня на кухню.
— Смотри, — между тем говорила Женькина мама. — Рисунок Женя сам придумал.
В центре гигантского пирога темнел рисунок из повидла: лира, а посередине то ли японские, то ли индусские Письмена и что-то вроде сердца, пронзенного стрелой. Недоумение мое росло. Я бросил в прихожей ранец и Прошел в Женькину комнату.
— Ничего не понимаю! — воскликнул я.
— А ты попробуй угадать, что тут вчера говорил Геннадий Максимилианович, — весело отозвался Женька.
— Требовал возместить убытки?
— Ха!
— Обещал сообщить в общеобразовательную школу директору?
— Ха-ха!
— Грозился передать дело в милицию?
— Ха-ха-ха!
Моя фантазия иссякла, и я сказал:
— Не пианино же он тебе обещал подарить в конце кондов!
— Угадал, — ответил Женька. — Именно пианино!
— Да брось ты, Женька! Чего ты мне голову морочишь?
— А ты слушай дальше. Геннадий Максимилианович рассказал родителям, что слушал мое пение и что мне обязательно нужно учиться музыке. Он, мол, сам будет со мной заниматься. И обещал завтра же дать справку, по которой можно взять в музпрокате пианино.
— А стекло? — растерянно спросил я.
— Вот это самое удивительное, Федя. Геннадий Максимилианович о стекле не сказал ни слова, ни единого словечка!
— Значит, родители до сих пор ничего не знают?
Но Женькины родители, оказывается, все знали. После ухода Геннадия Максимилиановича, рассказывал дальше Женька, у них дома словно праздник наступил. Мама поставила тесто, отец затеял с ним борьбу. Веселились они допоздна. А утром… Утром Женька не выдержал и во всем сознался отцу.
— Ну и правильно! — сказал я. — Молодец, Женька!
— Я решил: пусть все будет по-честному…
— Влетело?
— Влетело, — вздохнул Женька. — Еще как! Чуть весь праздник не испортил. Ругали они меня здорово. А потом отец, перед уходом на завод, дал мне десять рублей и велел отнести Геннадию Максимилиановичу. Он, мол, не станет из-за меня краснеть перед хорошим человеком… а! — вдруг вспомнил Женька. — Вы почему не отдали тогда письмо Геннадию Максимилиановичу?
Я рассказал Женьке про все наши мучения, героический Васькин поступок, гибель гипсового кота и про то, почему мы спрятали письмо.
— Вот спасибо! — воскликнул Женька. — Ай да Васька! И Сережка! И Костя! И… кот! И Гриша!
— Гриша?!
— Конечно! Письмо знаешь как помогло! Геннадий Максимилианович сказал вчера: «Приходит твой приятель с письмом, между прочим, немного подпорченным, и говорит: „Если примете Женьку в школу, я вам отдам личное письмо!“ Я не устоял и сразу согласился: мне, кстати, звонила Людмила Николаевна. Она интересуется твоей судьбой…»
— Дела! — только и произнес я. А из кухни нас позвали:
— Мальчики, идите завтракать.
Женька мигом натянул на себя рубашку и спросил:
— Видал музыкальный пирог? А рисуночек?
— Видал. Только не понял, для чего тебе понадобилось сердце, пронзенное стрелой?
— Чудак ты, Федя! Там изображена кисть моей руки, в ней дирижерская палочка!
Женька оделся; мы съели по огромному ломтю музыкального пирога и вышли на улицу.
В руках Женька нес большой целлофановый мешок, набитый кусками пирога.
— Давай подождем ребят, — предложил он.
И хотя мороз больно щипал за уши, я согласился.
Вскоре из подъезда вышел Сережка. За ним — Васька.
— Спасибо вам, ребята, — сказал Женька. — Васька, Хочешь пирога? Ешь, не стесняйся, чего там! А ты, Сережка? Жуй, пирог мировой!
Всю дорогу мы оживленно болтали и про мороженое, и про дядю Степу, и про Геннадия Максимилиановича, и про Гришу, и про пианино, свалившееся словно с неба.