Безымянная слава

Нет, она не появлялась в городе; впрочем, ни разу не повстречался Степану и бородач… Оставалось предположить, что Стрельниковы замуровали себя в погребе, отрезали себя от мира.

— Ты таешь у меня на глазах, — сказал Одуванчик. — Позволь мне вмешаться, развяжи мне руки! Не могу же я хладнокровно наблюдать, как погибает мой лучший друг! Я проникну к Стрельниковым, переодевшись монтером, с железными кошками через плечо или еще как-нибудь, скажу Нетте несколько слов, и все устроится к общему благополучию. В литературе… понимаешь, во всей мировой литературе за две тысячи лет не приведено ни одного мало-мальски убедительного случая, когда девушка так решительно, без объяснений порвала бы со своим парнем только потому, что он обидел ее папашу.

— Как видишь, литература в данном случае разошлась с жизнью… Остается поставить крест на всем деле… Впрочем, я уже так и сделал.

— Не лицемерь! Можешь обманывать себя, но зачем ты врешь мне в глаза? Пойди в парикмахерскую и хорошенько посмотри в зеркало. Ты увидишь в нем человека с одичавшими, сумасшедшими глазами… Если ты не образумишься, это кончится плохо.

«Если бы кончилось!» — с тоской подумал Степан.

Его желание неожиданно сбылось.

— Киреев, к телефону! — крикнул Пальмин.

— Кто? — спросил Степан, заранее не доверяя вспыхнувшей надежде.

Не сразу он узнал голос Маруси, однозвучный, как бы скованный голос человека, не привыкшего говорить по телефону.

Маруся просила Степана прийти домой… Что случилось?.. Раисе Павловне плохо… Был ли доктор?.. Да, врач только что ушел, но все равно будет лучше, если Степан поспешит домой…

Он выбежал из редакции с кепкой в руках.

В последнее время здоровье матери ухудшилось и продолжало ухудшаться. Все чаще ее навещали бывшие сослуживцы — врачи морского госпиталя. С одним из них у Степана был тяжелый разговор. Врач, участник нескольких кругосветных плаваний, закаленный моряк, с бородой, отпущенной по-норвежски под скулой, внешне суровый, но в действительности мягкий, даже чувствительный человек, не устоял перед натиском встревоженного Степана. Он сказал, что состояние больной весьма серьезное, что нужно беречь ее, ограждать от огорчений, волнений, но что, разумеется, нельзя отказываться от надежды, — и все это прозвучало как приговор.

— Они спят, — шепнула Маруся, поднявшаяся навстречу Степану от изголовья. — У них опять сердечный припадок был, сейчас только заснули… Вы тише… Вы на веранде поужинайте, там рыба в судочке.

— Нет, я не сплю, Степа… — послышался слабый голос матери. — Иди поужинай, а потом посиди возле меня. Хорошо, что ты пришел пораньше… Видишь, я немного расклеилась.

По-видимому, она не знала, что Степана вызвала Маруся.

Степан, сменив Марусю, тихо вышедшую из комнаты, сел возле матери, взял ее руки в свои и с трудом нащупал пульс, едва заметный, слабый, неровный. Настольная лампа, затененная накинутой на абажур салфеткой, давала очень мало света, но все же он увидел, что впавшие щеки матери блестят от слез.

— Почему ты плачешь? — спросил он.

— Нервы расходились, — шепнула она. — Это ничего.

— Успокойся, мама, засни…

— Я о тебе все, решительно все знаю, — но обратив внимания на его просьбу, проговорила мать и мягко, с усмешкой упрекнула его: — Ты такой плохой… Ты боялся меня обеспокоить, огорчить, молчал о своих неприятностях, неудачах, а я все равно знала… Думаешь, я не знала, что тебе сначала было очень трудно в «Маяке», что тобой были недовольны? Ошибаешься, все прекрасно знала. Когда звонил телефон, а тебя не было дома, я всегда спрашивала, кто звонит, и так познакомилась с Пальминым. Он очень вежливый, любезный… Я каждый раз спрашивала его, как ты работаешь. Сначала он отвечал: «Ничего, ничего, привыкнет», и мне это так не нравилось. А потом он стал очень тебя хвалить. Он говорит, что ты ценный, незаменимый работник… Не сердись, ведь я так много думаю о тебе… Ты стал взрослым, самостоятельным человеком. Мне казалось, что я могу умереть с легким сердцем, мой сынок…

— Никогда не говори об этом! — сказал он. — Ты мне нужна, ты мне очень нужна, мама! Не надо думать о том, о чем ты думаешь, родная… У нас будет все хорошо. Только ты побереги себя, возьмись за лечение…

Он стал целовать ее щеки, ее глаза.

— Усни, мамуся…

— Не могу спать, — шепнула она нетерпеливо. — Нам нужно поговорить… Кто знает, удастся ли еще… Степа, мой дорогой, мальчик мой! — Она все пыталась пожать его руку, но ее пальцы лишь вздрагивали; вдруг мать с тоской проговорила: — Мне же только одно нужно!.. Я хочу оставить тебя счастливым… Я хочу, чтобы возле тебя осталась подруга, хорошая, верная подруга… А вы разошлись с Аней…

Прижавшись лбом к ее холодным рукам, он молчал, с ужасом чувствуя, что мать прощается с ним, не говоря «прости», что дорогая жизнь по капле уходит из этого маленького, слабого тела.

— Вы еще помиритесь, Степа, вы должны помириться… Не умру, пока вы не помиритесь! — вдруг проговорила мать. — Она не оставит человека, который сделал ей больно только потому, что он честен… Аня тоже честная… Аня такая хорошая и красивая! Я всегда мечтала, что у тебя будет красивая жена и красивые дети. У Ани та красота, которая не проходит… Я понимаю, почему ты ее полюбил с первого взгляда…

— Почем ты знаешь? — спросил он со страхом. — Ты видела ее? Но ведь ты не выходишь из дома… Она была здесь, у нас?

— Нет, я сегодня была у нее, — улыбаясь, как сквозь сон, проговорила мать. — Прости меня еще раз… Я сегодня была у Ани, и мы поговорили… Не сердись… Я должна была посмотреть, какая она, твоя жена… И ты так мучился последнее время, мне было так жалко тебя!..

Да, она виделась с Аней. Сначала она позвонила по телефону Стрельниковым, узнала от домработницы, что Петра Васильевича до вечера не будет дома, а Анна Петровна будет дома весь день, и отправилась на улицу Марата — безумный поступок умирающей матери, забывшей о своей жизни ради счастья своего сына.

Она увидела Аню, и началось тяжелое объяснение двух женщин, когда одна поступается гордостью из любви к сыну, а другая ищет в своей гордости защиты от своей любви.

— Нет, я не жалею, что так сделала, — говорила Раиса Павловна. — Мне все стало ясно… Поверь, она любит тебя… Она не плакала бы так горько, если бы не любила, она не обвиняла бы тебя так жестоко… и несправедливо. Горячее, горячее сердце! И хорошее, чистое!.. Только сейчас в нем много обиды… Все равно любит… И ничего, ничего, что она меня гнала… Нет, не гнала… Просила уйти… А когда мне стало плохо, она так испугалась, стала целовать мои руки и заплакала, стала возле меня на колени… Чудесная…

Вдруг Раиса Павловна заметалась, охваченная смертельной тоской.

Она прижала руки к груди, и тонкие пальцы оцепенели, будто хотели удержать сердце. Не дыша, боясь пошевельнуться, Степан смотрел в ее глаза, наполненные болью, тоской, и вздохнул с облегчением лишь тогда, когда мать стала затихать и мелкие капли пота выступили на увядшей коже.

— Кажется, прошло, — чуть слышно сказала она, и в этом прозвучало: «Кажется, еще не сейчас… кажется, еще не конец», и все так же тихо, но властно мать проговорила: — Сейчас же иди к Ане! Она собирается в Москву, уже укладывает вещи. Вам надо повидаться… Иди к ней и не бойся за меня. Я приму что-нибудь, усну и завтра встану… Привези Аню… Она знает, что я жду ее, что ее счастье только с тобой…

К дому Стрельниковых Степан пришел в том настроении, когда невозможное кажется единственно возможным, неизбежным. Сейчас он увидит Аню, поговорит с нею, решит все и навсегда, и, проснувшись утром, мать увидит их у своей постели.

Все три окна, выходившие во двор — два окна столовой и окно в кабинете Стрельникова, — были открыты и освещены.

Слышался голос Стрельникова, ему отвечал мужской голос… Гость у Стрельникова? Все равно!.. Степан пересек двор, обогнул угол дома, стал на выступ фундамента и постучал в кухонное окно.

— Кто там? — опасливо спросила тетя Паша.

— Это я…