Безымянная слава

— Я понимаю, понимаю… Только сердце не хочет понять, не хочет… — Она всхлипнула.

В своей комнате он сел за стол и изменил заголовок, стараясь представить, какой заголовок дал бы Наумов. «Проект Верхнебекильской плотины на руку кулакам», — написал он. Вот это отвечало содержанию и тону статьи. Положив голову на руки, Степан полчаса сидел за столом и стал собираться из дома.

10

— А, Киреев! Как вам нравится место моего не совсем добровольного заточения? — спросил Наумов, когда Степан вошел в круглую беседку окружкомовского сада; отложив карандаш, Наумов размял пальцы уставшей руки. — Я знал, что вы придете… Только что у меня был Владимир Иванович. Он недавно звонил вам на дом, но уже не застал вас и говорил с вашей матерью. Оказывается, вы написали статью о Векильской плотине.

Степан положил на стол рукопись.

— Что-то длинное… — Наумов перелистал рукопись.

— Здесь немного больше, чем на полный подвал. Я старался сокращаться, но короче не получилось.

— Дробышев был готов написать эту статью… Сегодня девочке значительно лучше. Владимир Иванович вернулся к жизни, рвется к работе.

— При всех обстоятельствах статью должен был написать я, — возразил Степан.

Наумов взглянул на него быстро и обратился к последней страничке рукописи.

— Подписались своей фамилией, — отметил он.

— Так я подписываюсь под всеми моими крупными материалами.

— Вполне резонно… Что ж, устраивайтесь в шезлонге и поскучайте.

Медленно прохаживаясь от одной стены беседки к другой, по временам поднося листки вплотную к глазам, Наумов прочитал статью. Степан, стоявший в дверях беседки, не видел его лица, но ловил шелест бумаги, как делал это сегодня утром, когда статью читала мать. Дойдя до последней странички, Наумов проронил короткое: «Так!» — и снова зашагал из угла в угол. Снова зашелестела бумага. Наумов перечитал статью, уже медленно, то и дело возвращаясь назад. Степан на миг обернулся к нему. Показалось, что Наумов заинтересован, не больше.

Вдруг Борис Ефимович спросил тоном, в котором энергично прозвучало напоминание об ответственности:

— Все факты проверены, Киреев? Все проверено? Вся социальная сторона дела?

— Отвечаю за каждый факт.

— Где находится проект Захарова?

— У вдовы Захарова, в Нижнем Бекиле. Проект можно доставить в Черноморск хоть сегодня.

— Хорошо!.. — Наумов положил рукопись на стол, будто припаял ее. — Придется переверстывать вторую полосу. Дадим вашу статью на три колонки сверху донизу полосы, стояком, как говорится. Сколько здесь строк, как думаете?.. Значит, не хватит строк пятидесяти… Статью надо дополнить, вернее, сопроводить маленькой боевичкой. Я сделаю это сам, когда посоветуюсь с Абросимовым. Ваш материал ему пригодится — убедительная иллюстрация к вопросу о контроле с массами и через массы каждого нашего хозяйственного мероприятия.

— Прошу вас показать товарищу Абросимову и это. — Степан протянул Наумову свою докладную записку. — Здесь то многое, что не вошло в статью.

— Разрешите прочитать?

— Я буду вам очень благодарен.

Теперь Степан следил за выражением лица Наумова, читавшего записку. О, на этот раз он был не только заинтересован! Тревога омрачила его лицо, заставила губы крепко сжаться.

Вдруг Наумов ударил кулаком по рукописи.

— Ну, придется кое-кому расстаться с партийными билетами! — сказал он, встряхнув рукописью над головой. — Лопоухие! Лопоухие слепцы!.. Гордимся тем, что раскачали в ВСНХ вопрос о заказах для «Красного судостроителя», а тут под носом, в нашем округе, кулацкое засилье, кулацкий террор! Чуть не тиснули очерк, который поддержал бы кулаков и их доброхотов, холуев в их наступлении. Дворянчик, проходимец провел за нос республиканские организации, заставил их решать большой хозяйственный вопрос в полном отрыве от социальной, политической стороны дела… Стояли в сторонке, тиснули информашку…

Он запнулся, быстро прошелся по беседке за спиной окаменевшего Степана, отрывисто проговорил:

— Проводите меня, Киреев… Я к Абросимову.

Они пошли рядом по дорожке большого и по-старинному затейливого сада, с гротами, ажурными висячими мостиками, фонтанами и беседками в китайском стиле, с колокольчиками на загнутых углах крыш. С каждым новым поворотом дорожки вспыхивали новые цвета роз — пунцовых, чайных, розовых, красных… Над садом висел неподвижный горячий аромат цветов, ровно гудели отяжелевшие пчелы, трескотня цикад, звонкая и сухая, накатывала со всех сторон. Наумов шел, засунув пальцы левой руки за широкий кожаный пояс, прижав локтем папку с бумагами. Летом он пополнел и даже загорел тускловатым загаром северянина, уже привыкшего к обилию света и тепла.

— Хороший сад! — сказал он. — Пройдемся еще.

Они обошли сад снова в том молчании, когда подготавливается важный разговор. Понемногу успокаиваясь, Наумов чуть слышно посвистывал сквозь зубы без мелодии, глядя перед собой прищуренными глазами.

— За материал спасибо! — проговорил он. — Если бы накануне открытия партконференции появился очерк о Верхнебекильской плотине, а потом начались бы разоблачения — конечно, они начались бы! — то, вероятно, вы не смогли бы остаться в «Маяке». Сами понимаете почему… Если бы вы просто уклонились от прямого разговора в печати о стрельниковском проекте, если бы вы спрятались в кусты… вы поставили бы себя рядом с Нуриным. Это было бы тяжело вашим товарищам, которые… — Он призадумался и затем кончил фразу: —…которые верят, что из вас выйдет журналист-боец. Большевик проверяется главным образом через его отношение к своим ошибкам, слабостям… Да, проверяется и закаляется, растет… И понятно! Не научишься правильно, мужественно относиться к своим ошибкам, значит, не надейся на победы в труде, в борьбе. Не будет их! Понимаете?

Степан наклонил голову.

— Знаю, что для вас лично эта история очень тяжелая, — сказал Наумов. Задумался и продолжал почти сердито: — И не хочу касаться этого, не хочу поддаваться обывательскому ажиотажу, который подняли вокруг вас и дочери Стрельникова Нурин, Пальмин и даже Владимир Иванович, хотя он-то не обыватель, а просто добряк… Самое важное то, что вы нашли правильный путь в истории с Бекильской плотиной, нашли то, что нужно партии. Найдете правильный путь и в вашем личном деле. Так?

— Во всяком случае… — начал Степан.

В эту минуту он внутренне увидел Аню читающей его письмо, — а она должна была вскоре получить это письмо, отправленное спешной почтой с утренним поездом. Что сделает Аня, как примет этот удар по ее отцу? Поймет ли она Степана или придет в ярость?

Степан закончил:

— Я надеюсь… Но надежда очень слаба.

— Да?.. Плохо… — Теперь Наумов стоял лицом к Степану, его глаза, большие за сильными стеклами очков, смотрели задумчиво. — Что же сказать вам на прощание, Киреев? Что может сказать комсомольцу Кирееву коммунист Наумов? — Его взгляд отвердел, стал пристальным, настойчивым. — Слушайте и поверьте мне… Я немало видел, немало перенес и передумал… И у меня сейчас есть для вас лишь одно утешение. Оно может показаться вам жестоким, бессердечным, но постарайтесь понять его и принять… Вы сохранили свое право открыто смотреть в глаза вашим соратникам, сохранили их уважение, их доверие — значит, вы сохранили себя для достойного будущего. Поверьте, многое способен забыть человек, многое могут простить люди, лишь одно не забывается никогда — предательство, отступничество, капитуляция бойца, если есть еще хоть малейшая возможность продолжать борьбу. Предателю нет прощения ни от людей, ни от самого себя, и это на всю жизнь… Я просидел около двух лет в екатеринбургском тюремном замке. Рядом с моей одиночкой, в соседней одиночке, сидел мой товарищ по организации. Мы перестукивались, читали друг другу лекции. Он мне — по политической экономии, я ему — по истории, по «Капиталу» Маркса… Вдруг он не ответил на мой вызов, исчез из камеры. Заболел? Нет, товарищи сообщили мне, что этот человек подал прошение на высочайшее… Он просил прощения у Николая, у главного жандарма, коронованного охранника! «Припадая к стопам вашего императорского величества…» Униженно, по-рабски, как раздавленный червяк. Не вынес одиночества, разлуки с женщиной, пожалел себя и капитулировал, припал к стопам. Царь охотно удовлетворял такие ходатайства. Он знал, что предателю нет возврата к революционному делу, нет места среди революционеров… Я вычеркнул имя этого человека из памяти, забыл о нем и вдруг столкнулся с ним на улице маленького уральского городка, где он живет, служит в кооперации и ждет мести, возмездия… Он узнал меня, испугался, отшатнулся к стене, а я прошел мимо, не взглянув на него. Чего он испугался? Никто не собирался ему мстить, наказывать. Он наказан навсегда и без какой-либо надежды на амнистию. Вечное презрение! Любое несчастье в жизни человека не может сравниться с несчастьем вечного падения, вечного позора… — Наумов оторвал свой загоревшийся взгляд от Степана, быстро зашагал по дорожке и остановился лишь у калитки, выходящей во двор здания окружкома. — Прощайте, Киреев! После конференции приходите ко мне домой. Я мог бы рассказать немало интересного о тюрьме, о подполье, о фронтах… Желаю вам всего хорошего!