Безымянная слава

— Приятная случайность! — Сальский бесшумно, словно из-под земли, вырос у его стола. — Шел мимо редакции… В окнах свет… Захотелось увидеть живого человека, тебя в особенности.

Не сняв своего неизменного картуза цвета хаки с надломленным целлулоидным козырьком, Сальский забрался в кресло, подтянул ноги так, что колени пришлись на уровне подбородка, и некоторое время сидел молча, улыбаясь своей несменяемой улыбкой, делавшей его острое лицо еще резче. Степан писал машинально, все еще оставаясь с самим собой, не веря тому, что произошло.

— Что ты знаешь о мыле «Кил»?

Слова Сальского не сразу дошли до Степана.

Сальский повторил вопрос, расставляя слова.

— Знаю то же, что, вероятно, знаешь и ты. Хорошее мыло, мылится в морской воде, — нетерпеливо ответил Степан. — Но скажи, это неотложный разговор? Мне нужно работать…

— Все наши познания о мыле «Кил» мы почерпнули из акафистов Нурина этому чудесному, этому необыкновенному мылу «Кил», — напомнил Сальский, не обратив внимания на нетерпение, прозвучавшее в словах Степана. — Он любит писать о быстром производстве несравненного мыла «Кил», являющегося гордостью нашего богоспасаемого города.

— Ну и ладно…

— Ладно ли?

Костлявая рука с неряшливо обрезанными ногтями положила перед Степаном клочок бумаги, перфорированный по верхнему краю, очевидно вырванный из настольного блокнота. Здесь было несколько слов, написанных чернильным карандашом, — расписка в получении 1 (одного) ящика мыла «Кил».

— Что это? — спросил Степан. — Почерк Нурина…

— Вне всякого сомнения… — Сальский заботливо спрятал расписку в карман и принял прежнюю позу. — Понимаешь ли, королю репортеров мало гонорара за заметки о работе мыловаренных артелей, вернее, частных предприятий под артельными вывесками. Ему нужна еще и натура. В цивильном листе короля это немаловажная статья дохода — взятки. Вчера, то есть в субботу, он хапнул ящик мыла и не заплатил ни копейки. Эта расписка возчику — драгоценная штучка в наши дни беспощадной борьбы с взяточниками и взяткодателями. Какой фельетончик можно сделать! Этакий надгробный монументик над могилой короля, а? У тебя, наверно, зачесались руки, признайся!

— Каким образом расписка попала в твои руки?

— Не все ли равно… О таких вещах у журналистов не спрашивают… Завтра я проверю одно обстоятельство, и, если оно подтвердится, будет здорово.

— Ты все-таки нашел возможность отплатить королю репортеров за пресловутый дилижанс, — невольно для себя отметил Степан, которому стало противно.

Продолжая смотреть прямо перед собой, Сальский сбросил улыбку, в его глазах мелькнули огоньки, но тотчас же улыбка вернулась.

— Я надеялся, что ты скажешь другое, — заметил он. — Увы, горькое разочарование!

— Что я должен был сказать?

— Что-нибудь пышное, возвышенное о чистоте советской прессы, о мерзавцах, позорящих газету. Я думал еще, что ты по-комсомольски ввяжешься в это дело. Ты ратуешь за чистоту газетных нравов. Вот тебе идеальный случай перейти от слов к делу — вышвырнуть из газеты взяточника.

— Да… Так и надо сделать, если все подтвердится. Но, по-видимому, ты сам еще сомневаешься в виновности Нурина, еще хочешь проверить факт… Так? Что касается меня, то мне просто не верится. Неужели он настолько глуп и настолько обнаглел?.. Берет взятки и подтверждает это письменно? Невероятно…

— Завтра увидим.

О чем думал Степан, когда шел по улицам и когда плыл через бухту? О Нурине, о расписке? Не хотелось вспоминать об этой гадости, гнусности. Его душа снова была во власти смятения, тревоги. Он не верил своему счастью, хотя уже и знал, что оно наконец пришло. В тот вечер Степан впервые мысленно назвал Нетту Аней и Анютой. Это получилось как-то само собой, и ему показалось, что с этим простым и теплым именем он нашел ее вновь и навсегда.

Дома его удивило то, что мать, несмотря на очень теплый вечер, накрыла стол к ужину не на веранде, а в своей комнате.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, ничего, — ответила она. — Просто не хотелось показываться во дворе… Только что там буянил Виктор Капитанаки… Пришел совершенно пьяный, стал посреди двора и начал оскорблять Марусю. Отвратительный, грязный! Кричал о Мишуке, о тебе, о твоей девушке в шляпке, издевался над Марусей… Кричал, что Маруся вцепилась в Мишука потому, что ты ее бросил.

— Доберусь я до этого негодяя! — вспылил Степан.

— Кажется, это раньше сделает Мишук… — Раиса Павловна улыбнулась. — Ты говорил, что он живет под яликами… Я надеюсь, что он скоро переменит квартиру. Как это было бы хорошо! Капитанаки боятся его… И до каких пор Марусе быть неприкаянной? Понимаешь, нельзя… нельзя такой девушке жить одной… Она так хороша, ей так к лицу все, что она ни наденет, она вдруг так расцвела… Стала лучше питаться и, кроме того… Это бывает у девушек. Вдруг расцветут, станут необыкновенными… — Она шутливо добавила: — Я даже рада, что ты теперь почти не бываешь дома, не видишь ее. Мне кажется, перед такой красотой нельзя устоять…

Пришла минута, когда надо было уйти, чтобы не выдать того, что сверкало, колыхалось в его сердце. Он так и сделал: поблагодарил мать за ужин, пожелал ей покойной ночи, сказал, что хочет лечь пораньше, и ушел к себе. И едва лишь он зажег свет, как по оконному стеклу прошуршал песок, брошенный чьей-то рукой. Степан открыл окно.

— Степа, возьмите вашу книгу, — сказала Маруся.

— Идете на дежурство?

— Нет. Мы с Мишей в кино идем картину смотреть… Степа, а меня вчера в комсомол приняли! Я все, все рассказала за мою несчастную жизнь, и как я от дома отказалась и иконы посымала…

— Значит, все хорошо, Маруся!

— А то нет! — ответила она задорно и вдруг с ненавистью добавила: — Думаете, всю жизнь мне несчастной быть, когда я не хуже других… которые в шляпке…

Песок заскрипел под ее ногами, она убежала.

Степан медленно перелистал «Дворянское гнездо»… Как постарела книга в доме Маруси, сколько раз читали дивную повесть о несчастной любви! Почти на каждой странице были заломлены уголки, и много тусклых пятен было на тех страницах, где Лаврецкий прощался с Лизой и где Лиза прощалась с миром. «Она начала новую жизнь, — думал он о Марусе. — Покончила со старым чувством». И он понимал, прекрасно понимал, что Маруся несчастна и что он виновник этого несчастья. Он улыбался нежно и виновато; ему было грустно и совестно, очень совестно, и он не мог бы сказать, чего он совестится больше: той боли, которую он причинил маленькому сердцу Маруси, или своего невероятно, непростительно большого счастья.

12

Утром Степан застал в редакции тревогу.

Из кабинета редактора доносились громкие голоса, главным образом голос Наумова. Иногда слышался тенорок Пальмина и сразу обрывался под натиском грудного, тяжелого голоса Наумова. Такая же судьба постигала и другой голос — разбитый, блеющий, несомненно принадлежащий Нурину.

Устроившись за столом Гаркуши, поближе к редакторскому кабинету, и положив перед собой для декорации развернутую газету, Одуванчик, крайне возбужденный, вслушивался в голоса.

— Тише ступай, слон! — зашипел Одуванчик на Степана. — Так его, так его! — одобрил он очередную реплику Наумова и придавил столешницу ногтем большого пальца: — Раздавить тлю… Ага!

— Что случилось? — спросил Степан.

— Потом, потом… Не мешай!

Голос Наумова взорвался и будто вышиб дверь:

— Чему вы обрадовались? Тому, что жулики, бандиты грабанули государство и нажились? Да-да, обрадовались! Радость прет из каждой строчки вашей пачкотни.

— Но поймите, я был совершенно объективен! — взвизгнул Нурин.

— Кому нужна такая объективность? Это сочувствие мерзавцам под прикрытием объективности. Так отнеслись к вашей заметке все честные люди. А вы? Вы отказываетесь это понять, вы, конечно, отказываетесь. Жулики всегда изворотливы… что ж, прикажете прославлять их за это, как героев? Если вам плевать на интересы государства, то при чем тут наша газета?