Безымянная слава

— Теперь я понимаю, почему Мишук не показывается в редакции. Ну что же, остается пожелать ему счастья. Он хороший человек и…

— Какой ты глупый, Степа! — покачала головой Раиса Павловна, кропотливо обметывая «паучок», как называется скрещение ниток в вышивке. — Все это напускное… Все, что касается Мишука и сближения между ними.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что я знаю… Чувствую… Все так ясно… После той истории — помнишь? — ты совсем перестал бывать дома, встречаться с нею… Ну и я тоже… И она поняла, почти перестала бывать у меня, перестала со мной говорить, только по хозяйству… Скажет то, что нужно, посмотрит на меня, будто пощады попросит, и убежит к себе… плакать. — Раиса Павловна говорила, не поднимая головы, слезы блестели на ее глазах и звучали в голосе. — А цветы носит каждый день… Она их берет у садовника Братского кладбища. Чайные розы для меня и пунцовые для твоей комнаты. Бедное сердечко!

— Но я же не виноват, мама! — невольно воскликнул он.

— Да, был бы не виноват… — едва слышно ответила мать. — Ты был бы не виноват, если бы ни в чем не подал Марусе надежды. А теперь… Она все надеется. Она надеется, понимаешь, Степа, что, может быть, все обойдется. Надеется и ждет и… Мне иногда становится страшно.

— Почему, мама?

— Ты не знаешь и не поймешь, сколько силы в таком ожидании. Особенно если женщина так терпелива, так мужественна в своем ожидании… И так хороша, Степа!.. Я все время боялась… Ты был такой хмурый, несчастный… Стоило тебе отчаяться, разочароваться в том… весеннем увлечении… А тут Маруся со своей любовью… — Не отрывая глаз от вышивки, Раиса Павловна спросила: — Но скажи, то весеннее увлечение оказалось сильным, да?.. И у тебя есть надежда?

— Да, мама, теперь есть… Первые надежды…

— Значит, вы еще не объяснились?

— Нет, и вряд ли это скоро случится.

— А мне казалось, что теперь все это стало проще между молодыми людьми, что люди открываются друг другу скорее, чем раньше… Что тебя удерживает? Если у тебя нет сильного соперника…

— Соперника нет. И, кажется, я ей не безразличен. Но боюсь, что она не совсем понимает меня, а я… я смогу сказать все, что лежит на сердце, лишь когда увижу, что она хочет стать рядом со мной навсегда… Что она сможет это сделать…

— Значит, сейчас вы в чем-то расходитесь, — поняла мать. — В чем вы расходитесь?

— В старину сказали бы, что мы люди разных кругов. Понимаешь, она дочь инженера, очень ценного специалиста, но он далек от революции, от ее задач, хотя и показывает себя советским человеком… Она усвоила некоторые его взгляды… И еще… Она позволяет окружать себя людям, которых я не пустил бы на порог дома. Бездеятельные и злые трутни, которые смотрят на наше дело, как на случайность… Но мы уже стали с нею спорить… Будем много спорить…

— Ты хочешь ее перевоспитать? — покачала головой Раиса Павловна.

— Даже не так, мама… Я уверен, что в душе она хороший человек. Просто она еще не задумывалась о жизни. Надо твердо сказать ей, что правильно и что плохо… И она поймет…

Он ушел к себе и счастливый и сомневающийся. У него хоть было и то и другое — и счастье и сомнение, — а у его матери были лишь сомнения.

10

Чем объяснялось сближение Нетты и Степана? Конечно, Одуванчик отчасти был прав. Степан вдруг очень выделился среди незначительных людей, которые окружали девушку и надоели ей своим однообразием, своими претензиями, своей никчемностью и пустотой. Парень из газеты оказался бойцом, бойцом последовательным и смелым — следовательно, человеком интересным, неизмеримо более значительным, чем обычные посетители дома Стрельниковых.

Это прежде всего признал Петр Васильевич. После взрыва возмущения, вызванного первым чтением фельетона, он сказал своей дочери:

— Но, к моему удивлению, Киреев умеет писать не только хроникерские заметки… Резко, грубо, но сильно, несомненно сильно. В наше время из него может выйти толк. Этакий маленький Марат с большими кулаками…

Услышав от Нетты, что на очередном литературном сборище будет присутствовать Марат из «Маяка», Петр Васильевич, против своего обыкновения, остался дома. Он зазвал Степана в свой кабинет, коротко и усмешливо упрекнул его за неуважение к старикам и их причудам, — он относил к старикам Отшельника, с которым был в одних летах, — но, впрочем, предал всю эту историю забвению.

Когда участники вечера разошлись, Петр Васильевич задержал Степана.

— Хочу поболтать с вами, — сказал он, извлекая из буфета бутылку вина и яблоки. — Вы заметили, что меньше всего говорят друг с другом люди, которые видятся почти ежедневно. Поговорим впервые после нашей первой встречи…

Он принялся информировать Степана об учрежденческих делах, то есть, попросту говоря, сплетничать. Степан слушал его молча, почти не прикасаясь к вину, и ушел, как только часы пробили одиннадцать.

— Не очень находчивый собеседник, — сказал о нем Петр Васильевич. — Молчит, не пьет и неизвестно о чем думает… А ты заметила, что твой салон лебезит перед Киреевым?

— Да, это такая мелкота, в конце концов, — ответила Нетта, наводя порядок в столовой. — Они боятся его…

Участники литературных вечеров резко изменили свое отношение к хмурому испанцу. Ни один из них не выступил в защиту Отшельника, некоторые возымели желание подружиться с Киреевым, то есть впутать его в литературные маленькие склоки, и все в глаза Степану похваливали его фельетоны, время от времени появлявшиеся в «Маяке». Ну и что же? Ровным счетом ничего. Нетта поставила в заслугу Степану то, что он не воспользовался этой переменой отношения к нему парадиза, не вмешивался в споры и отклонял предложения эхиста и космиста о совместном походе в подозрительный кабачок «Зеленый крокодил», почему-то считавшийся артистическим.

Да, Одуванчик был прав, но прав лишь отчасти. Фельетон об Отшельнике лишь помог Нетте заметить Степана, все остальное было заслугой самого Степана. Она как бы вновь и по-иному увидела человека, любящего ее глубоко и сильно — это она знала, конечно, — но сдержанного, ничего не требующего… Только видеться с нею, только смотреть на нее, только подчиняться ей в том бродяжничестве, которое увлекало девушку.

Как и Степан, она родилась на морском берегу, провела у моря первые годы своего детства и, очутившись снова на родине, казалось, вернулась в полузабытое прошлое, открыла глаза по-детски широко, спеша заменить смутные воспоминания о солнечной, цветущей стороне живыми впечатлениями, радуясь и удивляясь тому, что жизнь гораздо ярче воспоминаний.

Они встречались в условном месте, но будто случайно, невзначай, и разыгрывали шумное удивление.

— Вы? Неужели? Обман глаз. Не верю.

— Несомненно, это я. Могу предъявить просроченное редакционное удостоверение. Но вы ли это?

— Проводите меня немного… Куда? В том-то и дело, что я не знаю, куда иду.

— Исследуем проблему и совместно найдем решение.

Впрочем, им было все равно, куда идти. Они бродили по пригородам, где люди жили в крохотных мазанках, таких белых и живописных, что хотелось постучать в окошко и спросить, не под этой ли низко надвинутой черепичной крышей приютилось вечное счастье; выбирались в степь, густо заросшую пламенными и сиреневыми маками; возвращались в город, чтобы пройти по базару, который крикливо говорил на всех диалектах Черного моря, смеялся, показывая все зубы, и бранился, льстил, проклинал с упоением. Здесь они восхищались морскими чудами, покупали у старых, усатых караимок пряные сласти с причудливыми названиями, подхватывали на лету татарские, турецкие, греческие словечки и применяли их как придется, иногда позволяли себе выпить стакан кислого вина в кабачке, прохладном до озноба, если это можно было сделать тайком. Конечно, торговки принимали их за молодоженов и называли ее «мадам».

Но море… море в конце концов овладело ими. Они нанимали ялик у перевозчика, который был стар уже во времена черноморского восстания. Так и казалось, что он прямой потомок какого-нибудь Олегова дружинника — лысый, блестящий череп, черный, как продымленный печной горшок, кустистые брови, нос морского орла и великолепные белые усы. Плотные, как известковые сталактиты, они словно оттягивали щеки, прорезанные двумя глубокими морщинами. Кинорежиссер поручил бы ему прибить щит Олега над вратами Цареграда… Старик милостиво предоставлял Степану заботу о веслах, а Нетто заботу о руле, не снижая арендной платы, так как знал, что влюбленные великодушны. Иногда старик отказывался сопровождать молодых людей.