Безымянная слава

— Ешьте яблоки из Бекильской долины, — сказала девушка. — Их сохраняют в золе целый год, и они становятся еще вкуснее.

— Попробуйте запивать маленькими глотками токая. Это очаровательно! Токай тоже из Бекиля, из подвала Айерлы… Я научился запивать яблоки вином в Италии. Кстати, нет ничего забавнее итальянской кухни! Незабываемо!

Снова посыпались истории. Петр Васильевич оказался превосходным рассказчиком, юмористом. Степан смеялся тем охотнее, что это позволяло ему смотреть на девушку, не будучи навязчивым. Напротив, смеясь шуткам отца, она взглядом требовала от Степана того же. Когда Степан стал прощаться, Петр Васильевич спросил:

— Вы не забудете нашего адреса?

— Благодарю вас! — ответил он признательно.

— В этом доме не обижают гостей, — добавила Нетта. — Зато гости обижают друг друга. Они читают плохие стихи и добиваются похвал. Вы любите стихи?

— Только хорошие.

— А я уже возненавидела манеру писать коротенькими строчками с обязательными бубенчиками на конце каждой строчки.

Очутившись на улице, Степан растерянно оглянулся. За то время, которое он провел в доме Стрельниковых, произошла удивительная перемена. Все гудело, колебалось в потоках стремительного, почти жаркого ветра, который, казалось, хлынул, обрушился на город со всех сторон горизонта. Это было внезапное шумное вторжение весны, овладевшей одним ударом небом, землей, морем и смятенными людскими душами. Почти с испугом Степан увидел, что темные узелки-почки на ветвях деревьев за каменными оградами превратились в зубчатые янтарно-зеленые короны молодой листвы.

Ветер весны, гудящий и распевающий, мчался по каменистой улице, которая уходила прямо в пламенеющий, нестерпимо синий простор неба и моря. Казалось немыслимым, невероятным, что могло существовать еще что-нибудь, кроме этого ветра и девушки со светлым лицом. И он шел, невольно замедляя шаг, стараясь подольше сохранить каждую ее улыбку и каждое слово.

Улица все же кончилась, и открылся бульвар, кипевший толпой. Окна домов распахнулись, прохожие улыбались знакомым и незнакомым, мальчишки орали, торговцы зазывали, чистильщики сапог выбивали колодками щеток звонкую дробь на ящиках. Люди стали добрыми и шумливыми ребятами одного возраста — почти младенческого.

— Весна, дорогой мой! — весело сказал кто-то, взяв Степана за локоть. — Как тебе нравится такой переворот?

Это… это был Нурин. Он просто-напросто взял Степана под руку и обратился к нему на «ты», закончив таким образом сегодняшнюю тяжелую ссору. И, боже мой, если бы даже он был виноват в сто раз больше, разве мог бы Степан отнять свою руку у человека, который улыбался так радушно и беспечно!

— Выпьем по кружке пива! — скомандовал Нурин. — Этот ветер всегда нагоняет жажду.

— Да, — согласился Степан, радуясь тому, что из всех человеческих чувств сегодня и навсегда сохранилось только беззлобие.

— Сегодня день жатвы, — сказал Нурин, опершись на стойку, чокаясь со Степаном и любуясь буфетчицей. — Мир — сплошная нива, а я жнец… Завтра меня будет читать вся Россия — от хладных финских вод до пламенной Колхиды! И как читать! Всего два слова, но не найдется человека, который останется к ним равнодушным. Одни прочтут их с радостью, другие — с надеждой, а стоящие у гробового входа — со смертной тоской. Всего два слова, но они заставят поэтов кропать лирическую чепуху, девушек петь чувствительные романсы, мужей прощать своим женам подгоревшие котлеты! Попробуйте-ка найти еще два таких же слова! Для этого мало быть гением, для этого нужно быть Нуриным, не меньше! Слушай же. Окна моей спальни выходят во двор. Посреди двора торчит одно-единственное дерево, старое и неприглядное, как все деревья, давным-давно сбросившие осенью изношенную листву. Час назад я нечаянно посмотрел в окно и — о счастье! — увидел, что дерево преобразилось. Вместо костлявой старухи — юная невеста пред алтарем, вся в цветах, в розовых цветах, которым тесно на ветках. Дивная картина! Я бросился к телефону, вызываю телеграф; слышу голос старшей телеграфистки Вари, отдающий уксусной эссенцией. Ты бы видел эту Варю! Старая дева, тонкая и сухая, как телеграфная лента. Она влюбилась в меня что-то около ста лет назад, в ее глазах я несменяемый герой романа. «Варя, заведите весеннюю шарманку! — кричу я. — Адреса те же, по прошлогоднему списку». И вот, в то время как я фланирую по городу и пью с тобой пиво, телеграф разрывается: «Город. Дата. Наш собкорр. В Крыму зацвел миндаль. Нурин». «Город. Дата. Зацвел миндаль». Понимаешь, он зацвел! Первый дерзкий, решительный шаг весны сделан. Переворот свершился. Жди тепла, цветов, москитов. Сначала моя Варя обстреливает московские и петроградские газеты, потом губернские, начиная с архангельской. За Европейской Россией следуют Урал, Сибирь, Дальний Восток… Тут меня останавливает Великий, или Тихий, черт его побери, океан! Жаль, что наша страна так мала, что у нас нынче нет Гельсингфорса, Риги, Ревеля, Варшавы! Для моего миндаля нужно все Северное полушарие мира! Скажи, какой редактор, будь он даже родным братом Наумова, откажется тиснуть крохотную информашку «от нашего собственного корреспондента», фу-ты ну-ты! Какой секретарь редакции выпишет за нее меньше трехрублевки плюс телеграфные расходы!.. Ты улыбаешься, Сократ, Спиноза! Каких-то два пустяковых слова о миндале? Ищи, ищи такую информацию! Она нужна всем, она доходнее золотого прииска… Чокнемся за мое миндальное дерево. Двадцать лет я снимаю с него золотые яблоки. Сколько новых костюмов, жениных шляпок, бутылок вина созрело на его ветвях!.. Да, почти двадцать лет, за вычетом трех лет гражданской войны. Война, дорогой юноша, — это вообще разорительная вещь, — закончил Нурин наставительно.

— Да, похоже, что это действительно весна.

— Ты оскорбляешь меня своим тоном. Что значит «похоже»? Это весна девяносто шестой пробы, чистое золото. Мы с миндалем не ошибаемся. Если ты еще не влюблен, поспеши влюбиться. Весенние увлечения почти всегда успешны… Да, кстати, чем кончилась твоя встреча с этим… ну, как его?.. со Стрельцовым?

— Вполне благополучно. Поправка не понадобится.

— Искренне рад за тебя. Признаться откровенно, после нашей сегодняшней стычки я смутно припомнил, что действительно как будто знал в старину инженера с этой фамилией. Память проклятая, она изменяет мне все чаще…

— А вот Стрельников хорошо помнит старых знакомых. Он говорит, что видел тебя недавно на улице и даже перебросился словечком, — посмеиваясь в пивную кружку, сказал Степан.

— Может быть, может быть… — согласился Нурин. — Столько лиц, столько встреч… Но ты меня сегодня очень, очень обидел… Впрочем, не будем поминать старое. Никто из нас не граф, так не будем же и Монте-Кристо. Настоящие газетчики не злопамятны и не мстительны, научись и ты не помнить зла. Уверен, что мы с тобой еще будем друзьями… Прости, мне нужно бежать. Опаздываю в курортное управление.

Заглянув на минуту в пустую редакцию, Степан оставил записочки для Дробышева и Пальмина о благополучном исходе свидания со Стрельниковым и отправился на улицу, чувствуя, что даже под угрозой немедленного увольнения из редакции не сможет сдать сегодня ни одной строчки.

5

Где он был, что видел в этот день?

Это был день воспоминаний. Два часа, проведенные им в доме № 12 по улице Марата, вместили так много, что каждую минуту надо было вспоминать часы и часы. Очень странно то, что он не мог припомнить ни одного предмета, виденного в доме Стрельниковых, не мог бы сказать уверенно, как была одета девушка. Простенькое домашнее платье, рукава немного ниже локтей… А цвет материи?.. Белое? Нет, розовое… Розовое ли? Сталкиваясь с такими загадками, он смущенно улыбался. Вот тебе и журналист, человек с охлажденным взглядом, подмечающий и оценивающий… Впрочем, он, кажется, запомнил ее лицо. Кажется? Это значило, что он не смог восстановить в памяти ни одной черты со лица, в целом прекрасного, на которое он мог бы смотреть молча — непременно молча — час за часом.