Страница 20 из 22
«Ты должен отрастить толстую шкуру, — сказал я себе. — Должен. Иначе останется только пить до бесчувствия. Такие вещи должны происходить сейчас повсюду. Они происходят повсюду. Здесь ничем не поможешь. Положим, ты достал бы им еды, чтобы они продержались еще несколько дней. А дальше? Ты должен научиться смотреть на это и мириться с этим. Ничего другого не остается. Или утопить себя в алкоголе.
Если не драться за свою жизнь, несмотря ни на что, выжить будет невозможно… Уцелеют лишь те, кто сумеет подчинить чувства разуму…»
Поиски всего необходимого заняли больше времени, чем я ожидал. Мне удалось вернуться часа через два. Протискиваясь в дверь, я уронил несколько пакетов. Джозелла довольно нервно окликнула меня из своей сверхженственной спальни.
— Это только я, — успокоил я ее, пробираясь по коридору со своим грузом.
Свалив все на кухне, я отправился подобрать упавшие пакеты. Перед ее дверью я остановился.
— Не входите! — предупредила она.
— Да я и не собирался. Мне только хотелось узнать, умеете ли вы готовить.
— Я умею варить яйца, — отозвался ее приглушенный голос.
— Этого я и опасался. Многому же нам предстоит учиться…
Я вернулся на кухню. Водрузив керосинку на бесполезную электрическую плиту, я принялся за дело.
Когда я закончил накрывать столик в гостиной, результат показался мне вполне удовлетворительным. В довершение убранства я поставил подсвечники со свечами. Джозелла все не появлялась, но несколько минут спустя из ванной донесся плеск бегущей воды. Я окликнул ее.
— Сейчас иду, отозвалась она.
Я подошел к окну и стал смотреть на город. Совершенно сознательно я начал прощаться со всем, что было. Солнце стояло низко. Башни, шпили, фасады из портландского камня казались белыми и розовыми на фоне темнеющего неба. Там и тут горели пожары. Облака дыма поднимались черными грязными пятнами, кое-где у их основания мелькали языки пламени. Очень возможно, сказал я себе, что после завтрашнего дня мне не видать больше ни одного из этих знакомых зданий. Может быть, наступит время, когда кто-нибудь вновь вернется сюда, но все здесь будет совсем по-другому. Над городом поработают пожары и непогода, он будет мертв и заброшен. Но сейчас, на расстоянии, он еще может маскироваться под живой город.
Отец как-то рассказывал мне, что перед самой войной с Гитлером он имел обыкновение бродить по Лондону с широко раскрытыми глазами, поражаясь красоте зданий, которую он раньше никогда не замечал… и прощаясь с ними. Сейчас мною владело такое же чувство. Но тут было нечто худшее. В той войне выжило все-таки больше людей, чем кто-нибудь смел надеяться. А теперь был враг, которого люди не могли одолеть. На этот раз человеку угрожали не варварские погромы и злоумышленные поджоги: впереди был просто долгий, медленный неодолимый процесс разложения и разрушения.
Я стоял и смотрел, и сердце мое все еще отвергало то, что говорил мне разум. Даже тогда я все еще был под властью ощущения, будто все это слишком велико, слишком неестественно, чтобы происходить в действительности. И тем не менее я знал, что такое происходит в истории далеко не впервые. Трупы других великих городов похоронены в пустынях и стерты с лица земли азиатскими джунглями. Некоторые пали так давно, что от них не осталось даже названий. Но для тех, кто там обитал, разрушение представлялось не более вероятным и возможным, нежели представляется мне умирание исполинского современного города…
Должно быть, думал, я, это было одним из наиболее упорных и удобных заблуждений человечества: считать, что “у нас это случиться не может”, что никаким катаклизмам не подвержено лично мое крошечное время и местечко в мире. Но вот это случилось у нас. Если не произойдет никакого чуда, то я взирал сейчас на начало конца Лондона. Вероятно, были и другие, такие же как я, взиравшие на начало конца Нью-Йорка, Парижа, Сан-Франциско, Буэнос-Айреса, Бомбея и прочих городов, которым отныне предопределено пойти путем тех прежних, что заросли джунглями.
Я все смотрел в окно, когда позади послышался шорох. Я оглянулся в увидел Джозеллу. На ней было длинное красивое платье из бледно-голубого жоржета и белый меховой палантин. На простой цепочке блестели голубовато-белые брильянты; камни, мерцавшие в серьгах, были поменьше, но такой же чистой воды. Ее волосы были так убраны, а лицо сияло такой свежестью словно она только что вышла из салона красоты. Она шла через комнату, легко ступая ногами в серебряных туфельках и блестящих чулках-паутинках. Я молча таращил на нее глаза, и под моим взглядом исчезала легкая улыбка на ее губах.
— Вам нравится? — спросила она по-детски обиженно.
— Это чудесно… Вы очаровательны, — отозвался я. — Мне… Ну, я просто не ожидал ничего подобного.
Требовалось что-то еще. Я ведь понимал, что ко мне этот наряд не имеет никакого отношения. Я добавил:
— Вы прощаетесь?
— Значит, вы поняли. Я так надеялась, что вы поймете.
— Думаю, что понял. Я рад, что вы так сделали. Это будет очень приятно вспоминать.
Я протянул ей руку и подвел к окну.
— Я тоже прощался… со всем этим.
Не знаю, о чем она думала, пока мы стояли там плечом к плечу: это ее тайна. Мои же мысли неслись беспорядочно, калейдоскопом картин жизни, которая кончилась навсегда, или это больше походило на перелистывание огромного фотоальбома с одним всепонимающим “а ты помнишь?”.
Мы долго стояли у окна, погруженные в раздумье. Затем она вздохнула и, оглядев себя, пригладила пальцами тонкий шелк.
— Это глупо?.. Когда горит Рим… — проговорила она с горестной усмешкой.
— Нет… это славно, — сказал я. — Спасибо вам. Это жест… и напоминание о том, что при всех гадостях в нашем мире было так много красоты. Вы не могли бы сделать… и выглядеть… прекраснее.
Улыбка ее просветлела.
— Спасибо, Билл. — Она помолчала. — Ведь я еще не говорила вам “спасибо”? Нет, не говорила. Если бы вы не выручили меня…
— Если бы не вы, — прервал я ее, — я бы скорее всего валялся сейчас в каком-нибудь кабаке в пьяных слезах и соплях. Я благодарен вам не меньше. Сейчас не такое время, чтобы быть одному. — Затем, чтобы переменить разговор, я добавил: — Кстати, о пьянстве. Вот здесь у нас имеется отличное амонтильядо и кое-что приятное на закуску. Квартира нам попалась на диво удачная.
Я разлил шерри, и мы подняли бокалы.
— За здоровье, силу… и удачу, — сказал я.
Она кивнула. Мы выпили.
Когда мы принялись за превосходный паштет, Джозелла спросила:
— Что, если бы сейчас вдруг вернулся владелец всего этого?
— Мы объяснили бы ему… и он был бы только благодарен за то, что кто-то может сказать ему, где какая бутылка и так далее… Но вряд ли это случится.
— Пожалуй, — согласилась она, подумав. — Да, пожалуй. Боюсь, что это вряд ли случится. А интересно… — Она оглядела комнату. Ее взгляд остановился на белом цоколе с рифленой облицовкой. — Вы не включали радио?.. Ведь это радио, не правда ли?
— Это и радио и телевизор, — ответил я. — Но он не работает. Нет тока.
— Ну конечно, я забыла. Наверно, мы долго еще будем забывать такие вещи.
— Но я включал другой приемник, когда выходил. На батарейках. И ничего. В эфире тишина, как в могиле.
— И это значит, что везде как у нас?
— Боюсь, что да. Пищит кто-то морзянкой на сорока двух метрах, и больше ничего. Нет даже несущей частоты, хотел бы я знать, кто он и где находится этот бедняга.
— Будет… будет очень тяжело, да, Билл?
— Будет… Нет, я не желаю омрачать этот обед, — сказал я. — Делу время, потехе час… а в будущем нас совершенно определенно ждет дело. Давайте поговорим о чем-нибудь более интересном. Например, сколько раз вы были влюблены и почему до сих пор не замужем… или вы замужем? Сами видите, как мало я знаю. Вашу биографию, будьте так любезны.
— Ну что же, — сказала она, — я родилась в трех милях отсюда, и моя мать была этим очень недовольна.
Я поднял брови.