День пламенеет

Суровая и тяжелая жизнь Юкона не ожесточила Пламенного. Но то, чего не добился Юкон, было достигнуто цивилизацией. В суровой, дикой игре, какую он вел теперь, исчезла его былая жизнерадостность, а вместе с ней пропало и его ленивое протяжное произношение. Речь стала отрывистой и нервной, и так же нервно шла работа мозга. Захваченный стремительной игрой, он уже не находил времени веселиться и зубоскалить. Эта перемена отразилась и на его лице. Линии стали суровее. Улыбка реже кривила его губы, реже появлялась в уголках глаз. Даже в глазах, черных и пламенных глазах индейца, все чаще загорались злые огоньки — жестокое сознание власти. Его великая жизненная сила ему не изменила и исходила от всего его существа; но эта жизненная сила была иная, новая, сила человека-победителя, попирающего ногами побежденных. Его борьба с природой носила отчасти характер безличный; его настоящие битвы шли исключительно с самцами его собственной породы, и тяготы пути в мороз и снег отзывались на нем значительно слабее, чем острая горечь борьбы с себе подобными.

К нему еще возвращалась иногда былая веселость, но это бывало редко; большей частью веселое настроение вызывалось коктейлем, выпитым перед обедом. На Севере он пил много и нерегулярно, теперь же он стал пить систематически и упорядоченно. Это развилось совершенно бессознательно, но вызвано было как физической, так и духовной потребностью. Коктейль был чем-то вроде щита, в котором нуждалось его сознание. Пламенный переживал минуты страшного напряжения, вызванного его дерзкими, рискованными операциями, и он бессознательно ощущал необходимость ослабить его или прервать. В течение долгих недель и месяцев он убедился, что коктейль блестяще отвечает этой цели. Казалось, коктейль воздвигал каменную стену. Утром и в часы работы он никогда не пил, но сейчас же по выходе из конторы начинал сооружать эту стену, преграждающую путь напряженной мысли. И контора немедленно стушевывалась. Она переставала существовать. После завтрака она оживала на час или два, а оставляя ее — он снова принимался за постройку своей стены. Конечно, иногда этот порядок нарушался; его власть над собой была так велика, что он удерживался от коктейля в тех случаях, когда должен был присутствовать на обеде или совещании, где встречал своих врагов или союзников и проводил ранее намеченную кампанию. Но, едва покончив с делом, он постоянно требовал коктейль — двойную порцию коктейля, подаваемого ему в высоком бокале, чтобы не вызвать комментариев.

Глаза VI

В жизнь Пламенного вошла Диди Мэзон. Это совершилось незаметно. Для него она была чем-то безличным, подобно мебели в конторе, клерку, мальчику-рассыльному, главному доверенному Моррисону и всем прочим аксессуарам деловой конторы сверхчеловека. Если бы в первые месяцы ее службы в конторе его спросили, какого цвета у нее глаза, он не смог бы ответить. Он смутно помнил, что волосы у нее темные, и, пожалуй, назвал бы ее брюнеткой, хотя в действительности она была шатенкой. Точно так же ему казалось, что она не худая, хотя он понятия не имел, полная ли она. Как она одевалась, он вовсе не замечал. Он не умел разбираться в туалетах и отнюдь этим не интересовался. Не имея никаких данных для обратного вывода, он заключал, что она одета сносно. Он знал ее как «мисс Мэзон», и ему было известно, что как стенографистка она работает аккуратно и быстро, — этим ограничивались все его сведения о ней. Собственно говоря, и о работе ее у него было смутное представление: ему не приходилось иметь дело с другими стенографистками и, естественно, он считал, что все они работают быстро и аккуратно.

Как-то утром, подписывая письма, он наткнулся на такую фразу: «Раньше понедельника я не получу вашего письма». Быстро пробежав страницу в поисках фразы подобной же конструкции, он нашел несколько аналогичных, где после отрицания стоял винительный падеж. Этот родительный падеж находился в одиночестве — он бросался в глаза. Пламенный два раза нажал кнопку звонка, и через секунду вошла Диди Мэзон.

— Разве я так сказал, мисс Мэзон? — спросил он, протягивая ей письмо и указывая на злополучную фразу.

Тень досады скользнула по ее лицу. Она стояла с виноватым видом.

— Ошиблась, — сказала она. — Мне очень жаль. Но, знаете, ведь это не ошибка, — быстро прибавила она.

— Откуда вы это знаете? — возразил Пламенный. — На мой взгляд, это совсем неверно… и звучит нехорошо.

Она уже отошла к дверям и теперь повернулась с письмом в руке.

— А все же это верно!

— Но в таком случае везде будут ошибки, где после «не» винительный падеж, — заявил Пламенный.

— Да, — последовал смелый ответ. — Может быть, исправить везде?

— «Раньше понедельника я не получу вашего письма», — вслух повторил Пламенный фразу из письма. Вид у него был серьезный, торжественный: он напряженно прислушивался к звуку собственного голоса. Потом покачал головой. — Нехорошо звучит, мисс Мэзон. И неверно звучит. Помилуйте, ведь никто мне так не пишет. Все они ставят винительный падеж. И образованные люди тоже, очень многие из них. Разве не правда?

— Да, — согласилась она и пошла к своей машинке, чтобы сделать поправку.

Вышло так, что в тот день он завтракал в компании знакомых; среди них был один молодой англичанин, горный инженер. Случись это в другое время, Пламенный не обратил бы никакого внимания, но сейчас еще свежо было в его памяти столкновение со стенографисткой, и он не замедлил заметить, что англичанин в разговоре употребляет после отрицания родительный падеж. За завтраком это повторялось несколько раз, и Пламенный убедился, что не случайно.

После завтрака он отвел в угол Маккинтоша, одного из сотрапезников, известного футболиста и, следовательно, человека, побывавшего в университете[9].

— Послушайте, дружище, — спросил его Пламенный, — как правильно сказать: «Раньше понедельника я не получу этого письма» или: «Раньше понедельника я не получу это письмо»?

Экс-капитан футбольной команды с минуту мучительно размышлял.

— Черт бы меня побрал, если я знаю, — сознался он. — А я как говорю?

— О, конечно, «это письмо».

— Ну, значит, нужно говорить «письма»; я всегда был слаб в грамматике.

По дороге в контору Пламенный зашел в книжный магазин и купил грамматику; добрый час он пыхтел над страницами, положив ноги на стол.

— Пусть меня закидают гнилыми яблоками, если девочка не права, — изрек он вслух по прошествии часа. И впервые ему пришло в голову, что его стенографистка как-то отличается от других людей. До этого момента он видел в ней только неотъемлемую принадлежность конторской обстановки. Но теперь, превзойдя своими познаниями в грамматике дельцов и людей, побывавших в университете, она сделалась индивидуумом. В его сознании она заняла особое место, выделяясь так же резко, как фраза «не получу письма» на напечатанной странице. Он стал обращать на нее внимание.

Ему удалось заметить, когда она уходила в тот день из конторы, и впервые он обратил внимание, что она хорошо сложена и недурно одевается. Он ничего не понимал в деталях женского туалета и не мог заметить ее хорошенькую блузку и ловко скроенный костюм. Он получил только общее впечатление. Она выглядела хорошо. Казалось, все было как следует и на своем месте.

— Хорошенькая девочка, — был его вердикт, когда дверь конторы за ней захлопнулась.

На следующее утро, диктуя, он пришел к заключению, что ему нравится ее прическа, хотя ни за какие блага в мире он не смог бы ее описать. Впечатление было приятное — вот и все. Диди сидела между ним и окном, и он заметил, что волосы у нее светло-каштановые, с оттенком золотистой бронзы. Бледные лучи солнца, врываясь в комнату, превращали золотистую бронзу в тлеющий огонь. Это было очень красиво. Забавно, думал он, что до сих пор он ни разу не обращал внимания на этот феномен.

В середине письма он наткнулся на фразу, напоминающую по конструкции ту, которая накануне вызвала недоразумение. Он вспомнил, как сражался с грамматикой, и продиктовал:

9

Каламбур автора основан на страсти американских студентов к спорту.