День пламенеет

— Пламенный, я тебя знал семь лет, и до сего дня ты мне всегда казался человеком разумным. А теперь ты даешь себя грабить всем, кому не лень. Ведь это чистый грабеж. Нельзя запрашивать пять тысяч за заявку на этом проклятом оленьем пастбище. Я не могу оставаться в комнате и смотреть, как тебя обдирают.

— Вот что я тебе скажу, Уилкинс, — ответил Пламенный. — Жила Кармака так велика, что мы и представить себе не можем. Это — лотерея. А каждая заявка, какую я покупаю, — билет. И наверняка выйдут крупные выигрыши.

Джекоб Уилкинс, остановившийся в дверях, недоверчиво фыркнул.

— Представь себе, Уилкинс, — продолжал Пламенный, — представь себе, будто ты знаешь, что с неба польется суп. Что все будут делать? Конечно, покупать ложки. Ну, вот и я покупаю ложки. А суп пойдет там, в верховьях Клондайка, и у кого будут одни вилки, те ничего не подцепят.

Но тут Уилкинс ушел, хлопнув дверью, а Пламенный вернулся окончить сделку.

В Доусоне он остался верен своему слову и не притрагивался ни к кирке, ни к лопате; он работал напряженнее, чем когда-либо в своей жизни. Железо раскалилось, и нужно было его ковать. Работа требовала больших затрат, и он часто вынужден был путешествовать по различным рекам, определяя, какие заявки можно продать и какие следует удержать. В ранней молодости, до приезда на Аляску, он работал в кварцевых рудниках и теперь мечтал найти месторождение жилы. Он знал, что золотоносный рудник — вещь эфемерная, а золотоносная кварцевая жила весьма и весьма прочна, и в течение нескольких месяцев рассылал десятки людей искать основное месторождение золота. Но оно так и не было найдено, и уже много лет спустя он подсчитывал, что эти разведки стоили ему пятьдесят тысяч долларов.

Но он вел крупную игру. Как ни велики были его расходы, выигрывал он еще больше. Он бился об заклад, скупал участки, делился с людьми, которых снабжал провиантом, и делал заявки лично. День и ночь его собаки стояли наготове, а упряжки у него были самые быстрые; когда поднялась суматоха и толпы снова повалили к вновь открытой россыпи, Пламенный летел впереди, прорезая длинные холодные ночи, и сделал заявки вблизи места открытия. Тем или иным способом (не говоря о многих ничего не стоящих заявках) он приобрел ценные участки на таких речках, как Сульфур, Доминион, Эксельсис, Сиваш, Кристо, Альгамбра и Дулитл. Тысячи, какие он тратил, возвращались к нему десятками тысяч. Жители Сороковой Мили передавали историю его двух тонн муки, и по их расчетам выходило, что эта мука принесла от полумиллиона до миллиона. Одно было твердо известно: половина участка в первой заявке на Эльдорадо, купленная им за полмешка муки, стоила теперь пятьсот тысяч. И еще рассказывали: когда танцовщица Фреда приплыла с ледоходом по Юкону и предлагала тысячу долларов за десять мешков муки, но нигде не могла найти продавца, — Пламенный, даже ни разу ее в глаза не видав, послал ей эту муку в подарок. Такие же десять мешков были отправлены одинокому католическому священнику, который хлопотал над устройством первой больницы.

Щедрость его доходила до расточительности. Кое-кто называл это безумием. Когда полмешка муки дали ему участок в полмиллиона, разве не безумие отдавать целых двадцать мешков танцовщице и священнику? Но таков был его нрав. Деньги были для него только фишками, а значение имела игра, только игра. Добившись миллионов, он мало изменился, но игру стал вести с еще большей страстью. Воздержанным он был всегда — разве только за редчайшими исключениями, а теперь, когда у него были возможность и средства пить в любом количестве, он стал пить еще меньше. Самая радикальная перемена заключалась в том, что он уже не стряпал сам себе обед; только во время путешествий он занимался стряпней. Теперь с ним в его бревенчатой хижине поселился рудокоп и готовил еду. Но пища оставалась той же: сало, бобы, мука, чернослив, сушеные фрукты и рис. Он все еще одевался, как в старые времена: шаровары, немецкие носки, мокасины, фланелевая рубаха, меховая шапка и куртка, сшитая из одеяла. Он не прельстился сигарами, из которых самые дешевые стоили полдоллара или доллар за штуку; он по-прежнему довольствовался папиросами, скрученными из коричневой бумаги. Правда, теперь он держал больше собак и платил за них огромные суммы, но это была не роскошь, а необходимость. Ему нужны они были для быстрой гонки, нужны, чтобы опередить толпы. И повара он нанял по необходимости. Он был слишком занят и сам стряпать уже не мог. Ведя игру на миллионы, он не мог тратить время на растопку печи и кипячение воды.

За эту зиму 1896 года Доусон быстро разрастался. Деньги текли к Пламенному от продажи городских участков. Он немедленно помещал их туда, где они могли принести еще больше. Он вел опасную игру, громоздя пирамиду; а нельзя себе вообразить большей опасности такой игры, чем в лагере золотоискателей. Но глаза его были открыты.

— Вы подождите только, пока слухи о жиле перевалят за горы, — говорил он своим старым приятелям в трактире «Олений Рог». — Слух не дойдет туда до весны. А вот тогда ждите трех наступлений. Летом — подойдут налегке, осенью — уже с поклажей и со всем прочим, а на следующую весну, через год, — повалит армия в пятьдесят тысяч. Новички запрудят всю страну. Начнем с лета и осени 1897 года — как вы думаете к ним готовиться?

— А ты что думаешь делать? — спросил один из приятелей.

— Ничего, — ответил он. — Я уже все сделал. Я поставил в верховьях Юкона двенадцать артелей, чтобы сплавлять бревна. Вы увидите эти плоты, когда вскроется река. Хижины! Уж они-то будут стоить столько, сколько смогут заплатить за них в будущую осень. Строевой лес! Он взлетит до небес. У меня две лесопильни уже погружены за проходами. Они прибудут, как только вскроются озера. А если вам понадобится лес для построек, я хоть сейчас готов заключить контракт, — триста долларов за тысячу бревен — необтесанных.

Угловые участки в любой части поселка стоили в ту зиму от десяти до тридцати тысяч долларов. Пламенный дал знать за горы вновь прибывающим сплавлять бревенчатые плоты, и в результате летом 1897 года его лесопильни работали день и ночь в три смены, и, несмотря на это, у него еще оставались бревна для постройки хижин. Эти хижины, вместе с землей, шли от одной до нескольких тысяч долларов. Двухэтажные бревенчатые строения в деловой части поселка Пламенный продавал по сорока и пятидесяти тысяч, и все, что на этом зарабатывал, немедленно помещал в другие предприятия. Он продолжал загребать деньги, и казалось — все, к чему он ни прикасался, превращалось в золото.

Но эта первая дикая зима после открытия Кармака многому научила Пламенного. Несмотря на свою расточительность, он не лишен был выдержки. Следя за безумным мотовством новоиспеченных миллионеров, он не совсем их понимал. По его мнению, можно было вышвырнуть во время ночной пирушки свой первый выигрыш. Так он сам поступил в ту ночь в Сёркл, спустив в покер пятьдесят тысяч — все свое состояние. Но на эти пятьдесят тысяч он смотрел только как на первый заработок. С миллионами дело обстояло иначе. Такое состояние было крупной ставкой, его нельзя было сеять по полу трактира, а эти пьяные миллионеры, потерявшие всякое чувство меры, буквально рассыпали его из своих кожаных мешков. Был тут некто Макманн, пропивший в трактире тридцать восемь тысяч долларов; был Джимми Грубиян, распутничавший в течение четырех месяцев, прокучивая в месяц по сто тысяч долларов; затем, в одну мартовскую ночь он свалился пьяным в снег и замерз; был тут Быстроногий Билл, который надебоширил и спустил три ценные заявки, так что ему пришлось взять в долг три тысячи долларов, чтобы выехать из страны; из этой суммы он скупил на доусонском рынке сто десять дюжин яиц только потому, что его возлюбленная, водившая его за нос, любила яйца; он платил по двадцать четыре доллара за дюжину и сейчас же скормил все своим волкодавам.

Шампанское стоило от сорока до пятидесяти долларов бутылка, а устрицы в жестянках — пятнадцать долларов. Пламенный не позволял себе подобной роскоши. Он не задумывался поставить виски по пятьдесят центов за рюмку всей компании, собравшейся в трактире, но, несмотря на свою расточительность, не был лишен чувства меры, и что-то в нем возмущалось, когда он видел, как платят пятнадцать долларов за содержимое жестянки устриц. С другой стороны, быть может, помогая неудачникам, он тратил больше денег, чем самые дикие из новоиспеченных миллионеров могли выбросить в безудержном кутеже. Священник в госпитале мог бы порассказать о более значительных пожертвованиях, чем первые десять мешков муки. А старые приятели, навещавшие Пламенного, неизменно уходили от него, успокоенные и довольные. Но пятьдесят долларов за бутылку шампанского! Это его возмущало.