Письма ребёнку

Английский Вадим Арсентьевич был потрясен таким количеством документации. И таким количеством заболеваний у одного человека.

— Что-то вызывают у меня сомнение эти справочки. С такими бумагами человек должен не у доски мучиться, а уже года два как на кладбище отдыхать.

Он позвал к себе старосту Юру Киселева — комсомольца (или пионера тогда, не помню) лидирующего и велел ему немедленно, забыв обо всем, идти в поликлинику районную. И спросить там — их это справки или нет? Их ли это болезни? Их ли это подписи?

И пока Юра Киселев уверенно и надежно выполнял задание, Вадим Арсентьевич разъяснял нам разные статьи уголовного кодекса о подделках государственных бумаг и тяжелых последствиях для лиц, этим занимающихся.

При этом он, вредный человек, не забывал о своем английском и спрашивал самых ранимых:

— Ну-ка, Мицельский, какое это время «был заключен» и как это звучит на английском.

А лицо лица, занимающегося подделкой, суровело.

И вот вернулся посланный Киселев.

— Они говорят, что это их бумаги.

— Их?

Киселев как-то неуверенно объяснил:

— И бумаги их, и печати их, и болезни их. А писали вроде бы не они. Но в первом они больше уверены.

И английский Вадим Арсентьевич оставил Славу Качалова в покое.

— Раз ты такой больной, садись. Долечивайся. Но знай, что от мировой копилки тебя только тюремное заключение спасет. И завтра я тебя снова вызову.

На переменке мы к Качалову бросились:

— Ну скажи правду — их это бумаги или твои?

— Конечно мои. Да я на ваших глазах еще такие сделаю.

И сделал. И тетрадку показал, откуда листочки для справок выдраны были. И образцы болезней бабушкиных.

Так он был спасен. А наши юные головы такой вывод сделали:

Если ты подделываешь государственную печать, то подделывай так хорошо, чтобы потом не пришлось за это отвечать.

А сейчас, Таня, я начну рассказывать историю, как один любимец нашего класса, Слава Рубцов, сидел, вернее, лежал под столом на уроке физики.

Таня, может, это будет другая история. Я сегодня замотался, переезжал из гостиницы на квартиру и не успел поработать.

Да еще надвигается ремонт автомобиля. Башка занята не воспоминаниями о прошлом. А занята хлопотами о будущем.

Письмо шестое. Как Слава Рубцов под столом лежал

Татьяна, вчера ремонтировал машину и весь день провел с монтировкой в руках. Было не до работы. У меня барахлил подшипник заднего колеса. И колесо при езде говорило быр-быр-быр и потом БЫР-БЫР-БЫР…

На станции техобслуживания, где положено техобслуживать, сказали, что такой работы не делают. И нам с Галиловым пришлось проявлять частную инициативу на фоне госжизни, в которой эта инициатива не поощряется. Мы, вернее, Анатолий Юрьевич, договорились с механиком из одного гаража. С механиком Витей. И Витя один сделал всю ту работу, которую не могла сделать целая станция технического обслуживания.

Витя снял колесо, снял тормозные барабаны, с жутким трудом вытащил полуось, потому что болты, которыми она крепилась, приржавели к машине. Пришлось их срезать газосваркой. Потом он напрессовывал подшипник на ось при помощи водопроводной трубы. (На станциях его нагревают и сажают на прессовой посадке специальными приспособлениями.)

А Толя все эти семь часов помогал ему. А я монтировал колеса. По дороге сюда у меня случились три прокола, вернее даже пробоя. Пришлось срочно покупать покрышки. Доставать камеры, заклеивать, размонтировать, ставить прокладки, вновь монтировать и т. д.

К вечеру Витя все спокойно починил, мы с ним рассчитались. Это было значительно дешевле, чем на станции. Но сил писать уже не было. Выпили мы немного водки и разошлись спать. Вернее они разошлись, а я остался у себя. Причем с механиком Витей мы подружились на всю жизнь.

Но день пропал.

Если сегодня буду в форме, напишу еще два письма ребенку. Хотя не гарантирую. А пока продолжаю рассказ про Славу под столом.

Слава Рубцов тоже не был гордостью школы. В смысле обучаемости. Вся школа знала, как он блестяще играет в футбол. У него мяч просто прилипал к ногам. И когда мы играли 21 человек против 22 на баскетбольной площадке, где от количества народа ходить-то было трудно, он ухитрялся в такой толчее мяч не потерять, и всех обвести, и гол забить.

Он был какой-то невероятной футбольной звездой. Тренеры на него специально ходили смотреть, как на экскурсии по местам боевой славы или в музей. Да сердце у него было плохое. И врачи играть в футбол не разрешали.

Учился Слава плохо. И ехидный был, и неглупый, и потом лучший игрок в карты из него получился (по-моему, он лет через десять стал профессионалом), а как возьмет учебник — не может с ним и десяти минут просидеть. Скучно ему — что там вливается, что там выливается? — пропади ты все пропадом.

Однажды погода была мокрая. Мы шли на физику в кабинет. Слава идти не хотел, его должны были спрашивать. А если не идти, куда деваться? На улице промозглость, в туалете сидеть скучно, да и неудобно. Того и гляди, директор Петр Сергеевич забежит.

Вот Слава и решил пойти на учение. И пошел. Вместе со всеми вошел в кабинет и забрался под последний стол. Устроился поудобнее. Как американский безработный, газетку себе под голову положил, хотел заснуть. А мы его ногами как бы нечаянно пихаем.

Учитель Сергей Федорович ну просто погром объявил:

— Качалов к доске, Жаров к доске и Рубцов тоже.

— Рубцова нет.

— Как нет? Я его в коридоре видел. Он в футбол играл спичечным коробком.

— Это вам показалось. Не мог играть Рубцов. Он уже два дня как в больнице лежит.

Тут староста Юра Киселев встает и заявляет:

— И ничего не в больнице. Он под столом у Муравьева лежит.

Нашему старосте Юре Киселеву трудно жилось на свете. С одной стороны, он был наш парень — жил во дворе, в колдунчики играл, в шпионов и на шпагах сражался. А с другой, был комсомольским лидером с уклоном в старосту класса. И дворовые устои у него все время боролись с комсомольско-старостинскими.

По дворовым законам он должен был про Рубцова помалкивать. Нельзя товарища выдавать, а по пионерским надо было о Рубцове-разгильдяе всю правду сказать. Потому что он позорит коллектив, советскую школу и пионерскую организацию. Вот и не выдержал Юра Киселев, встал и сказал:

— И ничего он не в больнице. Он под столом у Муравьева лежит.

Рубцова, конечно, из-под стола извлекли и в кабинет директора направили. Там с него Петр Сергеевич умело стружку снимал примерно час.

Продолжение следует.

Письмо седьмое. Пластилиновая бомба

Потом его на классном собрании прорабатывали. Звеньевые и активисты из стенгазеты. И папа его — полковник из какой-то серьезной гражданской организации — внес свою лепту.

Все делалось по школьным воспитательным законам.

А дальше пошли в ход законы дворовые, а законы дворовые — они более суровые. По этим законам Киселев получился предателем. Он Рубцова учителям предал. И вот…

Однажды к нашему другому активисту Валькову подошли два человека и отколотили. Ни за что, ни про что. Это была ошибка. Эти два человека должны были отколотить Киселева. И это были не наемные лупильщики, а друзья — Штыцкий и Яковлев. Из соседнего двора. Им рассказали, как предательски вел себя Киселев, и они заявили: