Страница 13 из 15
Я дохожу до увитой розами беседки и оглядываюсь на дом, прикидывая, как будет смотреться шатер на лужайке, — и до меня долетает шум перепалки в соседнем саду. Решив было, что это Мартин, я уже собираюсь высунуться из-за ограды и сказать «Привет», как по заснеженному саду разносится четкий женский голос:
— Да она ледышка!
Черт! Люси. И похоже, в бешенстве. Ей в ответ невнятное бормотание — Том, больше некому.
— А ты такой специалист хренов, да? Снова бубнеж.
— Ладно, отвянь.
Я потихоньку пробираюсь к изгороди. Если б только услышать весь разговор целиком…
— Ну конечно, если бы мы жили полной жизнью, если б ты хоть раз в сто лет что-нибудь устраивал, может, мы и не буксовали бы на одном месте, мать твою!
Ого — не иначе как Люси специально подстрекает его.
И вот уже Том повышает голос, защищаясь:
— Мы выезжали… Ты только и знаешь, что жаловаться… Сама бы хоть раз постаралась…
Крак!
Дерьмо. Вот дерьмо! На ветку наступила.
Первый мой порыв — дать деру. Но уже поздно — две головы возникают над оградой: густо-розовое, расстроенное лицо Тома и напряженная от злости физиономия Люси.
— О, привет! — восклицаю я как можно беззаботнее и тоже повисаю над изгородью. — Как у вас дела? А я тут… прогуливаюсь… И вот, обронила… платок…
— Платок? — Люси подозрительно оглядывает землю. — Что-то я не вижу никакого платка.
— Ну… да… гм. Так как… супружеская жизнь?
— Чудно, — цедит Люси. — Кстати, мои поздравления.
— Спасибо.
Во время неловкой паузы я окидываю взглядом наряд Люси: черный верх (воротник поло, скорее всего, «Маркс и Спенсер»), брюки (похоже, «Эрл Джине» — надо признать, круто) и сапоги (высокие, отороченные кружевами, явно «Расселл и Бромли»).
Это моя привычка — разглядывать на людях шмотки и мысленно расписывать, что и откуда, как на страничках моды в журналах. Я-то думала, что единственная этим занимаюсь. Но потом переехала в Нью-Йорк — а там, оказывается, все так поступают. Национальный вид спорта, честное слово. Когда встречаешь кого-нибудь в первый раз, будь то богатая дама из общества или швейцар, тебя с ног до головы окидывают быстрым — в три секунды — оценивающим взглядом. Ты видишь, как с точностью до доллара подсчитывают стоимость твоей одежды, прежде чем тебе скажут «здравствуйте». Я называю эту процедуру «обзор по-манхэттенски».
— Как тебе Нью-Йорк?
— Грандиозно! Здорово, правда… И работу свою я люблю… Жить там — это что-то потрясающее!
— А я вот так в Нью-Йорке и не побывал, — с завистью произносит Том. — Хотелось махнуть туда на медовый месяц.
— Том, не начинай опять, ладно? — рычит Люси.
— Может, как-нибудь нанесу вам визит, — говорит Том. — Скажем, на выходные.
— Давай! Приезжайте вдвоем… — И я смолкаю в замешательстве, когда Люси закатывает глаза и широким шагом удаляется в дом. — Словом, приято было тебя повидать, и я рада, что супружеская жизнь у тебя… Короче, жизнь у тебя супружеская…
Я тороплюсь на кухню, умирая от желания рассказать маме об услышанном, — но там никого нет.
— Эй, мам! — зову я. — Я только что видела Тома и Люси!
Мама спускается по чердачной лестнице, держа в охапке что-то большое и белое.
— Что это? — спрашиваю я, подхватывая узел.
— Сейчас покажу, — выдыхает мама. — Просто… — Ее руки дрожат, когда она расстегивает молнию на пластиковом чехле. — Просто… смотри!
— Это же твое свадебное платье! — в изумлении восклицаю я, увидев пену кружев. — Я и не знала, что ты его сохранила!
— Конечно же, я его сохранила! — Мама отбрасывает обрывки оберточной бумаги. — Ему тридцать лет, но оно как новенькое. Бекки, это только идея…
— Какая идея? — спрашиваю я, помогая расправить шлейф.
— Оно может тебе и не подойти…
Я медленно поднимаю на нее глаза. Черт… Она серьезно.
— Боюсь, что действительно не подойдет, — говорю я осторожно. — Ты наверняка была постройнее меня. И… пониже.
— Но мы же одного роста, — озадачивается мама. — Ну давай, Бекки, примерь!
Пять минут спустя в зеркале в маминой спальне я созерцаю колбасу в оборках: тесный кружевной верх с гофрированными рукавами, на бедрах финтифлюшек еще больше… а потом они переходят в многоярусный шлейф.
В жизни не надевала ничего менее лестного.
— Ох, Бекки… До чего же я глупая, — бормочет мама, смеясь и вытирая глаза. — Моя девочка в платье, которое я носила…
— Мама… — Повинуясь порыву, я обнимаю ее. — Это… действительно прелестное платье… Как бы намекнуть, что я его не надену?
— И оно смотрится на тебе превосходно. — Глотая слезы, мама нашаривает носовой платок и сморкается. — Но тебе решать. Если ты считаешь, что оно тебе не идет… просто так и скажи… Я пойму…
— Я… Ну… Черт. Вот черт!
— Я над этим подумаю, — обещаю я, силясь улыбнуться.
Мы убираем свадебное платье обратно в чехол, перехватываем несколько сандвичей на ланч и смотрим старый сериал по кабельному каналу — мама с папой установили его совсем недавно. А потом, хотя времени еще достаточно, я поднимаюсь наверх и готовлюсь к встрече с Элинор. Матушка Люка — одна из тех манхэттенских дамочек, облик которых — само совершенство и безупречность, и сегодня мне меньше всего хочется ударить в грязь лицом.
Надеваю костюм от «DKNY», купленный на Рождество, новые фирменные колготки и туфли с распродажи в «Прада». Потом тщательно оглядываю себя, выискивая па ткани пятна и морщинки. На этот раз меня не поймаешь. Не будет ни одной выбившейся нитки, ни единой складки, в которую могли бы вонзиться рентгеновские лучи глаз Элинор.
Не успеваю я прийти к выводу, что все в ажуре, как в комнату торопливо входит мама. Она удачно выбрала пурпурный костюм от «Виндсмур» и буквально светится от предвкушения.
— Как я выгляжу? — спрашивает она с коротким смешком. — Сойдет для «Клариджа»?
— Прекрасно! Это действительно твой цвет. Только…
Я беру салфетку и, намочив ее под краном, вытираю мамины щеки, раскрашенные полосками румян а-ля барсук, — ясно, Дженис постаралась.
— Вот. Превосходно.
— Спасибо, дорогая! — Мама разглядывает свое отражение в зеркале гардероба. — Что ж, это будет замечательно. Встретимся наконец с матерью Люка,
— Гм… — неопределенно мычу я.
— Думаю, мы с ней подружимся! Нам ведь вместе заниматься приготовлениями к свадьбе… Знаешь, Марго, которая живет через дорогу, в прекрасных отношениях с матерью своего зятя, они и праздники вместе проводят. Она говорит, что не потеряла дочь, а обрела подругу!
Мама, кажется, вне себя от возбуждения. И как прикажете подготовить ее к горькой правде?
— Элинор, судя по описаниям Люка, просто прелесть. Он ее так любит!
— Это верно, — угрюмо признаю я. — Любит до чертиков.
— Он рассказывал сегодня утром, какие чудеса она совершает, занимаясь благотворительностью. Сердце у нее, должно быть, золотое!
Пока мама щебечет, я отключаюсь и вспоминаю разговор с Аннабел, мачехой Люка.
Аннабел я обожаю. Она совсем не похожа на Элинор — много мягче и спокойней, с чудесной улыбкой. Они с отцом Люка живут в сонном уголке Девона неподалеку от моря, и мне бы, если честно, хотелось проводить с ними куда больше времени. Но Люк оставил дом, когда ему стукнуло восемнадцать, и вряд ли вернется обратно. Мне кажется, он считает, будто его отец попусту растрачивает свою жизнь, осев адвокатом в провинции, вместо того чтобы завоевывать мир.
Когда они приехали в Нью-Йорк, мы с Аннабел наконец провели вместе целый день. Бродили по Центральному парку, говорили обо всем на свете. Казалось, нет таких тем, которые нельзя с ней затронуть, так что я набрала в грудь побольше воздуха и спросила о том, что мне всегда хотелось знать, — как Аннабел мирится с тем, что Люк настолько ослеплен Элинор. Конечно, Элинор — его биологическая мать, но ведь именно Аннабел была рядом с ним всю жизнь. Это она ухаживала за Люком, когда он болел, помогала с уроками, каждый вечер стряпала ужин. А теперь ее отодвинули в сторону.