Змея

— Ну ладно, — дежурный спрятал журналы в ящик стола, встал, одернул мундир. — Одиннадцать ноль-ноль. Пошли!

С ВПП стартовал очередной турбореактивный самолет, «Сухой» или «МиГ». От грохота, нарастающего, будто раскаты грома, штабное здание сначала начало дрожать, а затем трястись. Идущий навстречу по коридору здоровяк зашатался, облокотился о стену и застыл. Лицо у него было красным и блестящим от пота, на расстегнутой куртке мундира — двухзвездные погоны подполковника.

— Честь, — вполголоса предупредил сержант.

Предупрежденный Леварт энергично отдал честь.

Проходящий мимо здоровяк промямлил что-то, что прозвучало как «нахуйблядь», направляя в их сторону мощную струю алкогольного духана. На вонь такой силы, прикинул Леварт, нужно было выпить по меньшей мере литр.

— Офицеры, — не оглядываясь, пробурчал себе под нос сержант. Леварт не комментировал. Дежурный подошел к двери, постучал. Вошли.

— Товарищ майор! Дежурный сержант Можейко…

— Вольно. Свободен, сержант.

— Товарищ майор! Прапорщик Леварт…

— Вольно, я сказал. Присаживайтесь.

На стене над головой майора висел (как же иначе?) портрет Дзержинского. Леварт насмотрелся уже на Феликса Эдмундовича при разных иных обстоятельствах своей биографии. Испанскую бородку и благородные польские черты мог бы нарисовать по памяти и даже в темноте. Так что много внимания он портрету не уделил.

Майор Игорь Константинович Савельев был высоким даже тогда, когда сидел. Волосы на его висках были более чем седые, а на темени — более чем редкие. Хотя был он худощав, но руки имел, как у колхозника: большие, красные и узловатые.

Внешность его была не менее благородная, чем у его патрона, а глаза, на удивление ласковые, были цвета увядших васильков. Но это Леварту еще предстояло констатировать тогда, когда уже майор счел целесообразным поднять свою голову и взглянуть. Пока же ничего не указывало на то, чтобы майор собирался так счесть. Он сидел за столом, казалось, полностью поглощенный папкой из бурого картона, переворачивая красными лапищами колхозника вставленные туда документы.

— Прапорщик Леварт, Павел Славомирович, — промолвил он наконец, по-прежнему уткнувшись носом в папку, как бы и не говоря, а вслух читая какую-то из бумаг в папке. — Как там ваше сотрясение мозга? Отлежался? В здравом уме и полной памяти?

— Так точно, товарищ майор.

— В состоянии отвечать на вопросы?

— Так точно, товарищ майор.

Савельев поднял голову. И глаза цвета увядших васильков. Потом взял карандаш и постучал им по крышке стола.

— Кто стрелял в вашего старлея? — спросил он в такт постукиваниям. — Старшего лейтенанта Кириленко?

Леварт проглотил слюну.

— Докладываю: не знаю, товарищ майор.

— Не знаете.

— Не знаю. Я этого не видел.

— А что вы видели?

— Бой. Потому что шел бой.

— А вы сражались?

— Так точно, товарищ майор. Сражался.

— А за что же, интересно, вы сражались, прапорщик? За правое ли, по-вашему, сражались вы дело? Или неправое?

Леварт снова обескураженно проглотил слюну. Савельев смотрел не него из-под опущенных век.

— Ровно четыре года и восемь месяцев, — сказал он, акцентируя важность некоторых произносимых слов постукиванием карандаша по столу, — прошли после заседания Политбюро, на котором незабвенной памяти Леонид Ильич Брежнев, воспользовавшийся советом незабвенной памяти товарищей Андропова и Громыко, принял решение о том, что стоит помочь партии и пролетарской власти Демократической Республики Афганистан придушить ширящуюся контрреволюцию. А также фанатизм, разжигаемый ЦРУ. Уже четыре года и восемь месяцев ограниченный контингент нашей рабоче-крестьянской армии под мудрым руководством партии исполняет в ДРА свой интернациональный долг. А в рамках контингента, в составе третьего батальона сто восемнадцатого механизированного полка сто восьмой мотострелковой дивизии также и вы, прапорщик Леварт.

Справедливо полагая, что это не являлось вопросом, Леварт сохранял молчание.

— Воюешь, значит, — констатировал майор. — С рвением, преданностью, с полной убежденностью в правоту того, что делаешь. Я прав? С полной? А может, не полной? Может, у тебя иная оценка советского военного присутствия в ДРА? Иная оценка решения Политбюро? И его незабвенной памяти членов?

Леварт отвел взгляд от безобразного потолка с осыпавшейся штукатуркой и посмотрел на Савельева. Не на его лицо, а на его руку и постукивающий по столешнице карандаш. Майор, казалось, заметил это, потому что карандаш замер.

— Интересно было бы узнать, — начал он, — как ты, представитель младшего командного состава, смотришь на этот вопрос. А? Леварт! Откройте рот в конце концов! Я задал вопрос.

— Я… это… товарищ майор, — Леварт откашлялся. — Я одно знаю. Родина велела. [15]

Савельев минуту помолчал, вращая карандаш в пальцах.

— Скажите на милость, — промолвил он наконец, меняя тон с насмешливого на как бы задумчивый. — Это следовало бы отметить. Представитель младшего командного состава, когда его спрашивают о политическом сознании, отвечает не банальными словами, но цитатой из Окуджавы. Полагая, наверное, что спрашивающий цитату не распознает. А цитата эта, — майор вернулся к обычному тону, — в твоем конкретном случае смахивает на шутку. Фамилия какая-то такая странная. Русью-то она не пахнет, ой, не пахнет. А русский дух? Усилился через поколения? Прадед, польский бунтарь, умер и лежит в могиле темной, к тому же, как назло, католической, в Таре, в бывшей Тобольской губернии. Дед, тоже поляк… Хотите что-то сказать? Говорите.

— Мой дед, — спокойно и тихо сказал Леварт, — не вернулся в свободную Польшу, хотя мог. После возвращения из Сибири остался в Вологде, возле бабки, урожденной Молчановой. А его младший сын, мой отец…

— Участник Великой Отечественной, отмечен орденом Славы первой степени за бой на Курляндском полуострове в марте тысяча девятьсот сорок пятого, — столь же спокойно не дал закончить майор. — Наверное, самый молодой кавалер этого ордена. Все задокументировано. Все, Леварт, о тебе, о твоей семье, о родных и знакомых. Бумага большую силу имеет, Леварт, и многое из этого удастся использовать… Когда потребуется. Поэтому спрашиваю еще раз: кто стрелял в спину старшему лейтенанту Кириленко?

— Не знаю. Не видел. Шел бой.

— Если, — карандаш снова завис в воздухе, — если я узнаю от тебя то, что я хочу знать, через неделю будешь дома. В Питере. Тьфу ты, хотел сказать — в Ленинграде. Войну будешь смотреть по телевизору. Будешь ходить на Фонтанку попить пивка с корешами. Девок снимать своими медалями и афганским загаром. Ну, чего уж там, устрою тебе интервью в «Комсомольской правде», а после такого нефиг делать поимеешь какую-нибудь активисточку. Сам знаешь, какие это создает перспективы… Устрою тебе всё. Если скажешь, кто стрелял.

— Не скажу, потому что не знаю. Может, мне соврать? Выдумать? Демобилизуете, если выдумаю?

— Нет. Совсем наоборот, я б сказал.

— Значит, не выдумаю.

Замолчали. Оба. Замолчать их заставил рев двигателей, доносящийся снаружи, сверху. Очередной штурмовик отрывался от взлетной полосы. Здание задрожало, ложечка в стакане майора дико зазвенела, разоблачительный стаканно-бутылочный звон донесся из-за прикрытой двери металлического шкафа с документами. Сам майор смотрел на Леварта холодно.

— Последний шанс, пан Леварт. Или скажешь, кто стрелял, или навешаю тебе соучастие. Время военное, получишь двадцать пять, даже глазом не успеешь моргнуть. Я бы мог сказать, что возобновишь семейную традицию, но это было бы неправда. Сам знаешь, что в сравнении с нашим советским местом труда и перевоспитания, на этакой, допустим, Колыме, тарская ссылка твоего строптивого дедушки была попросту черноморским курортом.

Леварт эти слова не принял близко к сердцу. Еще со времен учебки несметное количество раз ему приходилось иметь такие разговоры и слышать такие угрозы. Нельзя сказать, что он привык, потому что привыкнуть к такому было невозможно. И не перестал бояться, потому что невозможно было перестать. Просто стал безразличным.