Цветы из бури

— Эге, ты что же, ничего не помнишь?

Кристиан отрицательно покачал головой. У него не было чувства, что он много пил. Он не помнил, как начал пить. У него болела голова, рука… Он просто чувствовал себя как-то странно.

— Черт возьми, — сказал Дарэм, сев в кресло. — Какая-то путаница.

— Не имеет значения. — Кристиан потрогал пальцами переносицу. — Значит, завтра? Слишком быстро…

— Когда?

— Я отдаю статью завтра вечером. Значит, встретимся в среду утром.

— Сдаешь статью, — удивился Фейн.

— Математическую статью.

Полковник уставился на него.

— Статью, Фейн, — терпеливо повторил Кристиан. — Ты вообще-то читал в армии?

— Иногда, — ответил Фейн.

— Шев — настоящий Исаак Ньютон. — Дарэм откинулся в кресле и скрестил ноги. — Хотя ты бы никогда этого не подумал, глядя на него, правда? Ты выглядишь чертовски плохо, Жерво.

— Я и чувствую себя так же, — сказал Кристиан. Левой рукой он погладил собаку и вздохнул. — Проклятье. А я только что отправил ей красную орхидею.

Белый, элегантный, только что построенный загородный дом в Белгрейв Сквейр был оскорблением для Мэдди. Все, что касалось герцога Жерво, оскорбляло ее. Как член Общества Друзей она полагала, что должна проявить заботу, уводя герцога от танцев, азартных игр и праздного времяпрепровождения, но, по правде говоря, ее божественную внутреннюю сущность не слишком интересовало его душевное состояние. На самом деле она ощущала настоящий антагонизм к мужчинам. При обычных обстоятельствах Мэдди не подумала бы о нем. Ей не приходилось никогда много слышать о герцоге Жерво, пока он не начал по каким-то непонятным причинам писать письма в журнал Лондонского Аналитического Общества и стал занимать какое-то невидимое место в маленьком доме Тиммса в Челси.

Она всегда читала журнал вслух своему отцу и, конечно, это она написала под диктовку ответ на опубликованное письмо герцога с запросом о монографии Тиммса о решении уравнений пятой степени. С тех пор прошло почти шесть месяцев, в ящиках на окнах рос сладкий горох, и тюльпаны красными всполохами выделялись на фоне бледных стен. Мэдди стала постоянной гостьей в Белгрейв Сквейр.

Она никогда не видела самого Жерво. Она вообще не заглядывалась на мужчин. А герцог никогда не обратил бы внимания на женщину такого скромного квакерского поведения, как она. Он лично не посещал собраний Аналитического Общества, у него были более аристократичные и сомнительные способы времяпрепровождения.

И вот Архимедия Тиммс появилась на пороге его благородного дома с копией последней работы отца, переписанной ее аккуратным почерком. Забрав бумаги, старший лакей Кальвин проводил ее в нишу гостиной, предложил шоколад, унес записи Тиммса и оставил ее чуть ли не на три с половиной часа, заставив ждать своего возвращения с запиской и несколькими исписанными ручкой листами. Ряды уравнений были выписаны так, словно буквы, цифры и дуги представляли большую эстетическую ценность, чем математический результат.

Чаще всего Кальвин возвращался с обещанием герцога, завтра. А когда она приходила на следующий день, назывался другой срок, потом еще — до тех пор, пока она не теряла терпение. К этому добавлялось спокойное, но несколько растущее возбуждение отца, связанное с тематикой их совместной с Жерво работы. Вся жизнь отца была в математике, неопровержимое доказательство теоремы поставило весь смысл его существования не для личной славы из-за такого достижения, а из любви к науке. Он считал герцога чудом, удивительным благом в своей жизни и воспринимал нерегулярное общение с этим человеком с бесконечным терпением.

По правде говоря, Мэдди испугалась, что она немного ревнует. Как светилось лицо отца, когда она, наконец, вернулась от Жерво с новым набором уравнений и аксиом, как он был потрясен, а потом глубоко удовлетворен, когда она прочитала ему все, и он обнаружил новое вычисление, выполненное с особой тщательностью. Да, можно было позавидовать такому счастью, ведь для нее в математике не было ничего, кроме бесконечного набора символов. Эта наука напоминала ей послание на иностранном языке, которое можно прочитать и произнести, но нельзя понять. Некоторые люди были просто рождены математиками, а Мэдди, несмотря на счастливые надежды отца, даже назвавшего ее в честь Архимеда, была не из их числа.

А герцог Жерво был несомненным талантом. Кроме того, он был распутным, безрассудным, экстравагантным и галантным игроком, любителем женщин, покровителем искусств, художников, музыкантов и писателей. В скандальных газетах он проходил под призрачными инициалами Г.Ж. Его подвиги описывались довольно часто. У Мэдди появилось занятие интересоваться его жизнью. Говоря откровенно, он был повеса. Тиммсу было безразлично все, для него значение имел только талант. Но Жерво был герцогом, и об этом Мэдди вспоминала гораздо чаще, чем отец, говоря точнее, всякий раз, когда она ждала его в гостиной. А теперь, дав два месяца назад согласие написать вместе с Тиммсом работу и даже снизойдя до предварительного представления материалов на ежемесячном собрании Аналитического Общества, Жерво, очевидно, забыл об этом и ему даже нельзя было надоедать просьбами закончить последний этап вычислений.

По меньшей мере, Мэдди надеялась, что он забыл. У нее было опасение, что герцог может сыграть с отцом ужасную шутку. В самых страшных ночных кошмарах ей представлялось, как Жерво приходит в Аналитическое Общество со своими шокирующими друзьями, может быть, навеселе, с сомнительными женщинами и выставляет отца и всех членов общества на посмешище. У нее не было реальной причины подозревать, что он так поступит, но отец был очень огорчен и смущен перед своими друзьями-математиками из-за поведения этого аристократа — слишком ленивого, чтобы жить в соответствии с обстоятельствами, а не распущенностью. Жерво просто убивал свободное время, а для ее отца — в этой статье содержался источник жизненной силы.

Она поднялась по ступенькам под портиком белого загородного дома, думая послать герцогу вместе с вежливым и скромным запросом отца записку со своими замечаниями. Несмотря на то, что у нее в душе никогда не было смелости поговорить с Жерво наедине, она была уверена, что не оробеет перед его титулом. Ее не беспокоил разговор с ним — это знак, что ее порывы в согласии с волей Господа. На основе библейского равенства людей она чувствовала, что все, что может указать на заблуждения и грехи герцога перед Господом, должно пойти ему на пользу.

Кальвин привычно улыбался, впуская Мэдди в дом и передавая ей плоскую кожаную папку.

— Передайте, пожалуйста, мистеру Тиммсу с поклоном от его светлости, — сказал он при этом. — Герцог просил сообщить мистеру Тиммсу, что его светлость посетит завтра вечером собрание Аналитического Общества вместе с сэром Чарльзом Милнером и с благодарностью примет дальнейшие приглашения сотрудничества.

Мэдди взяла папку в руки.

— О! — сказала она, — он закончил…

Кальвин сделал вид, что не заметил ее удивления, но выжидательно кивнул в сторону гостиной.

— Не хотите шоколада, мисс?

— Шоколада? — Мэдди собралась с мыслями. — Нет, мне пора идти. Я должна сразу передать расчеты отцу.

— Как вам угодно, мисс.

Такое внезапное и неожиданное внимание к своему обещанию со стороны необязательного герцога вызывало у Мэдди чувство раздражения, а не удовольствия. Гнусный человек! В самый последний момент закончив с дифференциалами, он втравил всех в неразбериху и беспокойство и полагает при этом, что он обладает всеми правами, просто обращаясь с президентом Милнером.

— Скажу откровенно, мой друг, — проговорила она со строгим выражением лица, приготовленным для самого герцога. — Я надеюсь, что Жерво достаточно поработал над своим докладом. Боюсь, у моего отца не будет времени ему помочь.

Кальвин ласково посмотрел на нее.

— Его светлость не рассчитывал на совет мистера Тиммса. — Он, как всегда, выделил голосом почетное звание.