Дороги и тропы

Учитель листал тетрадки, а когда разгибался, чтоб отдохнули глаза, рассказывал:

— Возле Одессы есть место: женщины утром набирают по целой корзине разбившихся перепелок. Перепелки ночью летят на юг и в этом месте, как в коридоре, сбиваются в стаи и бьются о провода...

Если я приезжал летом, мы уходили в лес или садились около ржи послушать вечерние голоса. Над полем неслышно летал козодой. На топком месте монотонно кричал одинокий дергач. А рядом во ржи «били» перепела.

В нашей области у пастухов живет забавная сказка. Дергач пришел к перепелке посвататься. «Нет, дружок,— ответила перепелка,— ты беден, у тебя и телушки-то нету...» — «Будет телушка»,— сказал дергач и ушел на болото искать... И, должно быть, нашел.

«Тпрусь! Тпрусь!..»—кричит дергач.

А перепелка волнуется. У перепелки ни кола ни двора.

«Вот — идет! Вот — ведет! Хлева — нет! Негде — деть!..»

«Тпрусь! Тпрусь!» —гонит телушку дергач... Сказку мы вспоминали каждое лето.

— Как придумано, а? А ты говоришь, пастухи!.. Вот что, в другой раз приедешь — пойдем ловить перепелок.

Это был последний разговор с деревенским учителем. Осенью я получил телеграмму: «Николай Васильевич умер...» Я был в отъезде и опоздал попрощаться. Школьники показали холмик свежей земли на опушке. Дальняя родственница Николая Васильевича провела в хорошо знакомую комнату... Пучки засохших цветов, репродукция «Осени», пожелтевшая фотография.

— А это он велел вам показать...

В свертке были стихи. Я просидел у лампы всю ночь. Стихи были слабыми. Учитель знал это, и потому стихи много лет были стянуты старым шпагатом... А как же быть с перепелкой? Не подумав, я решил ее выпустить. Птица взвилась над скошенным полем и вдруг камнем упала на стежку. Я подержал в руке теплый комочек. Сердце не билось. Слишком долго пробыла в клетке...

И еще один раз пришлось выпускать перепелок. Как-то в середине лета с льговским охотником Алешей Онищуком мы заблудились и вышли к лесному кордону. Лесник Чернухин Михаил Ефремович угостил нас грибами, проводил к сеновалу.

Моросил дождик. Над самым лицом в полутьме у соломы лепилось гнездо. Пять прожорливых ртов просили еды. Ласточка долго кружилась, не решаясь садиться. Мы собрались было уйти, но ласточка осмелела и проносилась, почти царапая крыльями по лицу.

Алеша рассказывал:

— Зверя и всякую птицу обмануть можно. Человек — самый хитрый в лесу. Оттого всякая тварь пуще огня человека боится. Покричи раненым зайцем — на этот крик лиса прибежит. Посвисти в берестяной манок, как будто мышь,— опять примчится, даром что хитрая. Волк идет на подвывку. Ножом об ножик поскреби у болота — коростель прибежит...

Вечером дождь перестал. Рядом на овсяном поле ударили перепела, дружно, голосов в пять.

— Во! Хотите, половим?..

Утром в деревне Якушино мы разыскали глухого деда. После расспросов и колебаний он полез на чердак, достал тонкую сеть и манок под названием «байка». Дед сказал, что «байка» его — настоящая.

— Такая сейчас, может, на всю Курскую область одна. Сготовлена «байка» из бычьего хвоста, а тут — гусиная косточка... — Старик подергал за нитку. «Байка» отозвалась: тюр-тюр!..

Лежим с Алешей в бурьяне возле овсяного поля. В двух шагах над землей растянута сетка. После дождей от овса поднимается пар, голубым дымом проплывает между кустами. Вечернее солнце кажется сизым и негорячим. На сухом дереве сидит настороженно кобчик. Со всех сторон несется перепелиный бой. Голосов семь или восемь. Чеканные звуки, долетев до опушки, возвращаются в поле. Кажется, весь овес кричит страстными звонкими голосами:

«Пить-порвать! Пить-порвать!..»

Алеша трогает «байку»: «Тюр-тюр! Тюр-тюр!..»

Влюбленный певец должен услышать только конец нашего зова... Услышал... И не один — трое спешат. Нам не видно, как бегут они по овсу. Но все ближе звучное и чеканное: «Пить-порвать! Пить-порвать!..»

Один не выдерживает и уже не бежит, а взлетает. Побежит и взлетает. Он уже не кричит, как обычно, он захлебывается: «Хавав! Хавав!»

Вот мы видим уже, как колышутся стебли овса. Еще две сажени, и перепел под сеткой, он бежит прямо к Алеше. Летит кверху фуражка. Испуганная птица шумно взлетает, но тонкая сетка держит ее...

Потом опять все сначала. Перепела, завороженные луной, туманом и тусклым блеском овса, сходят с ума.

« Пить-порвать!..»

«Тюр-тюр!» — отзывается «перепелка».

Луна поднялась над кустами, над копнами сена и дубовыми пнями.

— Хватит, а? — шепчет Алеша и поднимает корзину с матерчатым верхом — девять штук...

Еще утром у лесника в колодец на веревке мы опустили бутылку вина. Теперь и «закуска» сидела в корзине. Идем по мокрой траве. Алеша сбивает головки цветов хворостиной, насвистывает.

...Но жареной дичи мы не попробовали. Случилась такая история. На краю поля, когда до дома оставалось с полкилометра, в нашей корзине вдруг раздалась песня. Мы замерли. Алеша осторожно поставил корзину и так глядел, будто корзина должна побежать. Какой-то из девяти пленников услышал, наверное, в овсах призывную песню и отозвался.

«Пить-порвать! Пить-порвать!» — пела корзина. Мы молча жевали травинки и улыбались. Потом нагнулись, развязали тесемки.

Фр-р-р!.. Девять птиц одна за другой рванулись и плавно опустились в овсы. И сразу к вечернему бою прибавились новые голоса.

Алеша опять свистел, сбивал хворостиной цветы...

— Ну покажите, что в вашей корзине, — сказал лесник.— Пусто?.. Я так и думал. Перепелов ловить не каждый сумеет. Ну ладно, доставайте вино — найдем другую закуску...

В полночь полезли на сеновал. Алеша захрапел сразу. Я долго ворочался, вспоминал. Дом. Старики. Школа... В прорехе соломенной крыши насчитал сорок четыре звезды.

В БОРУ ПОД ВОРОНЕЖЕМ

Если в октябре придется вам ехать из Москвы в Воронеж и если поезд случайно остановится где-то за Усманью, вы услышите песню осеннего леса.

Но скорый поезд идет без лесных остановок. Пассажиры протирают глаза после ночи, любуются желтыми листьями, прилипшими к стеклам. Почти никто не знает, что происходит в осеннем лесу, всего в десяти шагах от бегущих вагонов...

Пропели вторые петухи. Пьем холодное молоко. Осматриваемся, не забыто ли что-нибудь. Бинокль, фотокамера, кнут, плащи... Егерь тушит свет, снимает с горелки ламповое стекло. Обжигаясь, заворачивает его в газету. На мой вопросительный взгляд улыбается: «Увидишь...»

Лошадь уже запряжена. Садимся на упругое, колючее сено. Туман. Гаснет последний огонек в окне. Лесная избушка сливается с темнотой.

Каким чудом угадывает лошадь дорогу? Черные стволы сосен обступают нас справа, слева, сзади. Изредка понукая лошадь, молчим, не в силах побороть дремоту. Тишина. Тяжелый стук капель по листьям. Крик ночной птицы.

Телега идет неслышно. Осень до краев засыпала колею сыроватыми мягкими листьями. Едем как по перине. Но кое-где колеса начинают неистово прыгать — кабаны изрыли дорогу. Звери, носившие в старину название «вепри», находятся где-то рядом, возможно, слышат шорох наших колес.

«Ву-ву-ву-у-у!..»

— Сова,— говорит егерь и понукает лошадь. Мы ждем не этого звука...

Наконец егерь отыскивает в темноте мою руку:

— Слышите? «У-о-го-о!..»

От этого звука у древнего охотника вздрагивали, наверное, мускулы, и он прикладывал стрелу к тетиве.

— Сколько их тут, в заповеднике?

— Голов восемьсот...

Зверей приходится теперь считать и беречь. Беречь хотя бы для того, чтобы слышать вот этот звук, заставляющий много веков бешено колотиться сердце охотника.

«У-о-го-о!..»

Это большой, сильный олень ищет в осеннем лесу соперника, призывает сразиться. Есть ли ему соперник?

«У-о-го-о!..»

Есть! Еще один, еще... Мы оказались в центре лесной переклички. К сухой груше привязываем лошадь и, стараясь не потерять друг друга в посветлевшем тумане, осторожно идем на зов...

Поляна в сыроватом, истоптанном копытами лесу. Запах мускуса и опавших листьев. Ни одна ветка не должна хрустнуть. Обезумевший от возбуждения зверь может и не услышать, но осторожная самка уйдет, а за ней уйдет и жених.