Страница 61 из 75
— Почему никто не искал самолет до вас?
Олег снял очки и протер стекла носовым платком. С каждым вопросом он становился суше и спокойнее. Трудно было понять, насколько правдивы его ответы, но он не увиливал от них.
— Искали. Безрезультатно. Видимо, мешала лавина.
— А вам повезло?
— Не мне, а Филипенко. Машину нашел Матвей.
— Нашел там, где искали вы.
— Нашел там, где она находилась.
— И все–таки вам повезло. Даже неоднократно. Калугин оказался жителем поселка, рядом с которым разбился самолет, предложил вам гостеприимство…
В спокойствии Олега пробилась первая трещина.
— Ну и что?
— Ничего особенного. Удачно, что вам не пришлось жить в палатке. Сыро, холодно. Радикулит подхватить можно.
— У меня отличное здоровье.
— А тренаж неважный. Озеро не одолели.
— И это известно?
— Тесно живем, — повторил Мазин слова Демьяныча. — Однако удачи не кончились. К озеру поднялся Филипенко. Не по совету ли Калугина?
Олег достал из кармана штормовки спички и сигареты. Первая спичка сломалась. Вторая тоже не зажглась. Наверное, коробка отсырела. Мазин вынул зажигалку и протянул журналисту.
Ответ после паузы прозвучал с вызовом:
— Возможно. Калугин любил советовать.
— А у вас не сложилось впечатление, что советы его на редкость безошибочны?
— Если и сложилось, какое отношение имеет это к смерти Михаила Михайловича?
«Резонно. Нельзя же думать, что парень сошел с ума и убил Калугина, чтобы не делить с ним славу первооткрывателя? Да и что за открытие? Случайно разбившийся самолет, летевший в тыл… Однако сложилось!»
— Когда погиб самолет, Олег?
— Двенадцатого октября.
«Знает даже день. Нет, не могла обыкновенная, непримечательная история так заинтересовать их обоих. Калугина тоже. Но чем? И что произошло в тот день? Калугин ехал из госпиталя в Ашхабад. Ехал поездом. Из окна вагона за сто километров не увидишь. Но услышать, узнать что–то в пути можно. Только обязательно значительное, чтобы запомнить на два с лишним десятка лет!»
— Калугин знал эту дату?
— Я сказал ему.
— Давно?
— Порядочно.
— Странно. Вы же тут неделю всего живете. Или вам случалось встречаться с Калугиным раньше?
— Нет.
«Вот и попался», — подвел итог Мазин без особого торжества, потому что победа далась легко.
— Алексей Фомич, зажгите лампу, пожалуйста.
Кушнарев сидел, опустив голову на руки, и Мазину пришлось повторить свою просьбу, прежде чем он встрепенулся и заспешил, не попадая стеклом в выгнутый ободок.
— Покажите бумагу, которую вы нашли, Алексей Фомич.
— Не нужно, Игорь Николаевич, не стоит.
— Лучше разрешить недоумение сразу, чем держать камень за пазухой. Это ваша телеграмма?
Олег поднес бланк к лампе, посмотрел, поправил очки.
— Как она к вам попала?
— Объясните, что здесь написано. И почему вы не сказали, что давно знакомы с Калугиным.
Игорь Николаевич выдвинул фитиль. Стало светлее. Олег положил бумагу на стол. Он не делал никаких попыток оспорить право Мазина задавать вопросы, но держался по–прежнему ровно, не роняя себя.
— Не понимаю, почему он ее не выбросил. Это была его затея. Калугин не хотел, чтобы в поселке знали о нашем знакомстве.
— Как вы познакомились?
— Он приезжал в наш город, писал летчиков. Мы разговорились, оказалось, что у него здесь дача. Я рассказал, что меня интересует самолет. Последняя телеграмма с борта была из близкой точки. Он предложил остановиться на даче.
— А условие?
— Я не придал ему значения. Калугин просил, если я найду самолет, не упоминать его фамилию в газете. Я счел это за обычную скромность.
— Откуда он знал, что самолет лежит у озера?
— Он никогда не говорил, что знает, но упорно советовал искать в верховьях Красной речки.
— Упорно?
— Упорно. Когда я не одолел, как вы выразились, подъем, он послал Матвея. Обидно. Подняться было можно. Я ходил туда сегодня с Галиной.
— Когда вы вышли?
— Рано. — Олег откашлялся. — Может быть, достаточно, доктор? Я стремился, как мог, удовлетворить ваше любопытство.
— Спасибо.
— Всего доброго.
«Самоуверенный парень. Не битый. Современный. У Демьяныча верный глаз».
— Игорь Николаевич! — услыхал Мазин. Впервые архитектор назвал его по имени и отчеству, и в этом обращении Мазин уловил доверие и еще другое раскаяние. — Все я напутал, насловоблудил, сам не пойму зачем. Ведь зарекался не болтать… А наплел про скважину, бред всевозможный. К счастью, прояснилось, рассеялось.
— Что прояснилось, Алексей Фомич?
— Да галлюцинации мои. Что Олег странно вел себя, и вроде Миша скрывал, зависел от него. Вот уж ахинея!
— Не уверен. На мой взгляд, ничего этот парень не прояснил, наоборот, замутил. Что знал Калугин о самолете? И почему журналист к нему прикипел? В такую погоду жизнью рисковал. Зачем? Самолет нашли. Никуда он не денется. Зачем к черту на рога в такой спешке взбираться?
— Характер, Игорь Николаевич. Спортивный, упрямый.
— Ладно, Алексей Фомич. Понимаю вас. Поймите и вы меня. — Мазин решил бросить свою карту. — Факты мне требуются и ваша помощь. Расскажите, как Калугин попал в тюрьму. Я не ошибся? Ведь вы встретились с ним не на свободе?
Кушнарев сник. Ему стало больно.
— Как это я… как мог проговориться…
— Вы не проговорились. Я сопоставил ваши слова о помощи Калугину с датами его жизни. Не вините себя. Он совершил серьезное преступление?
— Серьезное? Он напился водки. — Кушнарев вдруг заторопился, спеша поскорее избавиться от всего, что таил, что давило на него. — Он выпил. Первый раз в жизни выпил. И друзья, нет, не друзья, подонки, враги злейшие, решили сломать замок на киоске или ларьке, а его попросили постоять, посмотреть, предупредить, свистнуть. Вы знаете, как это делается. Он свистнул или не успел… Все попали в милицию. Признали предварительный сговор группы лиц… Беда заключалась в том, что мальчик органически не мог переносить неволи… Художник! Хотя он не был еще художником, а ребенком, мальчишкой, шестнадцать лет! Он не мог покориться этой страшной нелепости. И совершил еще две непростительные глупости. Сначала он… Поймите только правильно!
— …попытался бежать?
— Да! Откуда вам…
— Нетрудно сообразить. Его поймали и увеличили срок.
— Именно. Тогда Миша попытался покончить с собой.
— Вы спасли его?
— Помог. Спасла война. Он попросился на фронт… И прожил еще больше четверти века.
«Это шаг вперед. Но как сосчитать шаги? Сколько их?»
— Я встретился с ним в Москве, на выставке. Тогда я боялся встреч со знакомыми. Они напоминали мне о прошлом, а прошлого больше не было. Жизнь разделилась на до и после… Мостика я не искал. Я боялся отверстий в стене. Там виднелись юношеские сны, сказки, а я проснулся, я не досмотрел сладких снов и не хотел их больше видеть… Простите. Мы говорим о Мише, а не обо мне. Я забыл, увлекся. Однажды я зашел на художественную выставку. Все–таки я был не чужд изобразительному искусству. Фамилия художника мне ничего не говорила…
— Фамилия вам ничего не сказала?
— Миша сменил ее. Ему тоже не хотелось встречать старых знакомых. Но я узнал один пейзаж — тусклый день на севере, почти незаметные краски. Он не бросался в глаза, посетители не задерживались, но я видел эту тундру в другой рамке… Мне захотелось посмотреть на автора.
Понимаете, не в том дело, что я его за рукав стеганки схватил, когда он в смерть хотел кинуться. Не за то он мне обрадовался. Это странно, так в жизни только бывает. Мне в свое время, еще до ареста, в школе случилось побывать, где Миша учился, увидеть его рисунки. Они запомнились. И потом «там» я сказал ему, что думал, и о рисунках, и главное — как человек жить должен, дорожить собой, если его коснулось настоящее, искра таланта. Короче — сказал то, что тысячу раз повторял себе и во что сам не смог поверить, потому что дара–то подлинного не было и многого другого не хватило, не коснулось. А его коснулось! И он поверил — и выжил. Как художник выжил, понимаете? За это он и ценил меня. А за рукав и охранник схватить мог: «Стой, мол, парень! Не положено тебе жизнью своей распоряжаться!» И мне от этого легче жить стало. Ведь не зря просуществовал, не без пользы все–таки…