Взрыв

Снова задребезжал звонок. На этот раз он долго не брал трубку, но телефон упорствовал.

— Слушаю вас…

— Простите, ради бога. Это я, Марина.

— Слушаю вас, Марина. Почему вы не спите?

— Во-первых, извините… Я, кажется, и вам нагрубила. Я не хотела. Я совсем не на вас злилась.

— Не придавайте этому значения. Я не в обиде.

— …А во-вторых… Я вас очень прошу… Только не отказывайте сразу. Мне так трудно вас просить… Я позвонила в первый раз и струсила…

— О чем вы?

— Вы не придете ко мне сейчас? Пожалуйста!

— Может быть, лучше завтра? Уже поздновато.

— Нет, нет. Я вас очень прошу! Сейчас…

— Хорошо, — согласился Лаврентьев.

Он постоял немного посреди комнаты, подумал, потом достал из чемодана письмо Лены…

Дверь в номер Марины была не заперта. В комнате горела одна неяркая настольная лампа. Сама Марина сидела на диване в летнем халатике, поджав под себя ноги. Распушенные волосы лежали на худеньких плечах. В этой на первый взгляд интимной обстановке она выглядела проще, мягче и даже моложе. Сразу бросалось в глаза, что девушка эта совсем недавно, вчера еще, была подростком, девчонкой.

— Только не ругайте меня и не читайте нотаций, пожалуйста, как Светлана, — начала она.

— Светлана? Она уже успела?

— Да, конечно. Она все успевает. Современная деловая женщина. Пришла и очень четко, коротко, по существу доказала, какая я непроходимая идиотка.

— Так уж и доказала?

— Ну почти… Она ведь все знает. И про меня… Что мне нужно, а что нет, что для меня хорошо, а что плохо. И что со мной будет, если не поумнею. Она очень беспокоится о моей карьере.

— Разве это плохо?

— А почему она должна беспокоиться о моей карьере? Почему не я сама?

— Наверно, потому, что вы молоды и еще не все знаете о жизни.

Марина неожиданно резко провела ладонью по горлу.

— Вот! Вот сколько я знаю. Понятно? Не знаю только, зачем все это знать? Чтобы приспособиться?

— Чтобы жить.

— Как? Скажите!

Лаврентьев улыбнулся:

— За этим вы и позвали меня?

— Да. А что?

— И думаете, что на такой вопрос легко ответить? Да еще по срочному вызову…

— Помощь всегда требуется срочно. А разве вам совсем-совсем нечего сказать? Как у Чехова? «Давайте лучше чай пить…» Кстати, у меня есть чай. Хотите?

— Хочу.

Она вскочила обрадованно; видимо, возня с чаем снимала то чувство неловкости, которое все-таки испытывала Марина, несмотря на желание казаться уверенной в себе.

— Бедный вы! Затащила я вас среди ночи, спать не даю. А признайтесь, к страшиле какой-нибудь вы бы не пошли! Правда?

— Не знаю, — ответил Лаврентьев серьезно. — Думаю, что пошел бы.

— Не обижайтесь. Это очередная глупая шутка. Я такая… Слишком поздно понимаю, что говорю глупости. Но понимаю все-таки. Это уже неплохо. Есть надежда, что когда-нибудь начну понимать вовремя, и тогда обязательно усвою всю мудрость Светланы.

— А она мудра?

— Конечно. Вы разве не замечали, как по-разному она здоровается с людьми? Одним улыбается и подставляет щечку для поцелуя, другим руку протягивает, а кое-кому кивнет небрежно — и хватит. Знай, сверчок, свой шесток.

— Вы наблюдательны.

— Я же говорила. Все знаю, все вижу. А ведь это ужасно!

— Почему?

— Ну как вам сказать… Я как-то летела в самолете рядом с дядечкой одним. Тоже такой умный… Почти как вы. Он научный журнал читал, а я от нечего делать подглядывала одним глазом. Там писали про крыс. Мне просто страшно стало. Оказывается, у них все как у нас.

— В каком смысле?

— Каждая крыса знает свое место. Вернее, те, что знают, процветают, а тех, кто не может разобраться, все бьют, кусают… и они быстро дохнут. Но ведь мы все-таки не крысы? Или крысы?

— Нет.

— Как вы хорошо сказали! Одним словом. Решительно. Так мне и хотелось услышать. Хотя вы не правы, конечно.

Лаврентьев не смог удержать улыбку.

— Ну, Марина! С вами не соскучишься.

— Никогда! Со мной еще никто не скучал. А не правы вы потому, что мы смешанные. Есть крысы, а есть и не крысы. Понимаете? И всегда важно знать, с кем имеешь дело, кто есть кто.

Она налила в стакан густой ароматный чан.

— Не обожгитесь! А сахару нет. Вот беда! Знала же, что нет, и не купила. С печеньем будете?

— Буду.

— Берите печенье. Пейте, а я расскажу о себе. Я из крысиного семейства, между прочим. Из людей, занимающих достойное место. Правда, отца я не знаю. Он в шахте погиб, когда я совсем маленькая была. Не помню его совсем. Мама быстро замуж вышла. Она и сейчас красивая. Отчим тоже горняк был, но не рядовой — директор комбината. Представляете, что это значит в маленьком городишке? Первый человек. Мама — первая дама. Ну а я — первый ребенок, соответственно… Отчим маму любил, как я теперь понимаю, просто отчаянно. Зимой — каждый день цветы… И я ни в чем отказа не знала, так ему хотелось маме угодить.

— Это заметно.

— Что?

— Что отказа не было.

— И повредило? Ну да, повредило, конечно… Потом отчима в областной центр перевели. Там он уже не первым стал, но все-таки… «И брюки у гражданина Присыпкина должны быть полной чашей», — вспомнила она неожиданно. — Так и наш дом — полная чаша! А я тем временем их обоих — отчима и мать — начала тихо ненавидеть.

— Вы любите наговаривать на себя, Марина.

— Не верите? Я правду говорю. Сама не знаю, почему я говорю вам только правду. Может быть, потому, что вы уедете, и мы никогда не увидимся, и мне не придется смотреть вам в глаза и стыдиться своей болтовни. А может быть, потому, что у меня все-таки не было настоящего отца, и я не выговорилась в детстве…

— Хороший чай, — похвалил Лаврентьев.

— Да, хороший. Когда я выйду замуж, я стану образцовой хозяйкой, не верите? Ну ладно. Сейчас я о другом хочу… Началось с того, что отчим стал проявлять себя. Ну, как вам сказать? Вроде бы все было по-прежнему, но и не так… Женщины это чувствуют. И я сразу поняла, что и мама почувствовала. Хотя, конечно, он держался в рамках. Иногда только руку на плече чуть больше, чем положено, задержит и скажет: «Красавица дочка выросла, красавица…» А слово «дочка» звучит неуместно, фальшиво, понимаете?

— Да.

— Спасибо. Вы замечательно слушаете. А ведь слушать никто не умеет. Конечно, все это можно объяснить. Я ведь очень похожа на маму, и он увидел во мне ее первое улучшенное издание. Это даже делает честь постоянству его привязанностей. Но ведь противно все-таки. А тут еще мама себя жалко повела. Глупо. Раньше наряжала меня, как картинку из мощного журнала, а теперь стала упрекать, что я одеваюсь вызывающе, нескромно, чуть ли не неприлично. Запретила носить дома мини-юбку. Понимаете, дома! Раньше мы грызлись из-за каждых пятнадцати минут, на которые я задерживалась по вечерам, а теперь — пожалуйста, хоть утром возвращайся, лишь бы у него на глазах не крутилась… Я все понимала, и мне ее ужасно жалко было, и в то же время я не могла их не презирать, ну и ненавидеть стала тихо… Хотите еще чаю?

— Пожалуйста.

— Пейте. Это ерунда, что чай на сердце действует. У нас всегда какую-нибудь чушь придумают. Портвейн гадостный не действует, а чай, видите ли, вреден в больших количествах… Короче, я ушла от них. Сначала на архитектурный поступила, а потом решилась в актерки. Самодеятельность вдохновила, Теперь живу, как кошка, сама по себе. Вот и вся жизнь. Чепуха, правда?

Ответить Лаврентьев не успел. Да она и не ждала ответа, заговорила снова:

— Светлана говорит — психопатка. Я и в самом деле скандалю всю дорогу. Со всеми: с продавщицами в магазинах, с пижонами, что заводятся на меня с пол-оборота… Ну, продавщицы хамки, это известно. Пижоны глупы. А с режиссером зачем скандалить? Первая роль все-таки. Судьба, может быть, а? Светлана тут права в чем-то. Неужели я действительно с левой резьбой?

— Что? — не понял Лаврентьев.

— Да говорят так.

— А… Вместо «не шурупит», что ли?

— Ну да. Не соображаю, что мне хорошо. Могу будущее испортить. А какое будущее? Крысиное? С улыбкой?