Черные бурки

Сыровегин с большим трудом выпростался из узкой кабины, нащупал точку опоры для одной ноги и со всем своим скарбом ринулся вниз головой — в середину прямого угла между фюзеляжем и плоскостью.

Много раз приходилось десантнику прыгать с разных самолетов и с разных высот — с полной боевой выкладкой, с лыжами, с гранатами, с ручным пулеметом Дегтярева и еще бог знает с чем и как, — но такого динамического удара, как этот, ему еще не приходилось переносить. Какие там, к черту, пятьсот килограммов, про которые в инструкциях писано! Ему показалось, что в момент раскрытия купола он весил не меньше тонны.

«Это, конечно, проклятые «аккумуляторчики», — мелькнуло в голове. — В них все дело. Купол не разодрало, и то слава богу. — Сыровегин поймал взглядом упругий пульсирующий шелк парашюта. — А где же костры? Куда подевались?»

Он развернулся на стропах раза три или четы ре — ни одного костра ни вблизи, ни вдали не было видно. Ни одной искорки…

Но беда, известное дело, одна не приходит. Через несколько минут он почувствовал острую боль в ногах, изловчился, чтобы взглянуть на них, и обмер: бурок не было — сорвались во время динамического удара. Белые вафельные полотенца крутили на студеном ветру последние обороты вокруг ног, чтобы обнажить их полностью и превратить вооруженного до зубов солдата в беспомощное колченогое существо.

Земля из друга парашютиста, встречи с которой он, что бы там ни говорили, всегда ждет с нетерпением, первый раз в жизни становилась врагом. Костры исчезли бесследно, ноги немели от стужи с каждой минутой все больше, самолет растворился в темном небе бесследно…

За время службы в десанте Сыровегин привык приземляться по всякому: на болото, на лес, на снег, на асфальт, на воду, даже на железную крышу (было и такое!), но босыми ногами, да еще с таким грузом, ему предстояло принять матушку-землю впервые.

Второй удар был еще сильней динамического. Долбануло Сыровегина о ствол дерева. Он услышал сперва треск ломающихся ветвей, потом, как ему показалось, — отчетливый хруст собственных ног и ребер. И вдруг все стихло. Только кровь отчаянными толчками била в виски, норовя вырваться из напрягшихся жил. Запутавшиеся в ветвях стропы, на которых завис Сыровегин, тонко поскрипывали на ветру, раскачивая его тело из стороны в сторону.

Сколько он провисел так, бессильный что-либо предпринять? Час? Или два? Или сутки? Он не знал этого. И не мог знать. Лютый мороз, напряжение нервов, усталость, отчаянная боль сделали свое дело. Он потерял счет времени, все, что окружало его, стало меркнуть, куда-то уходить и наконец исчезло.

Первый свет, который увидел, придя в себя, Сыровегин, был призрачен и слаб — четыре малиновых звездочки вспыхивали и гасли перед его глазами. Вспыхивали, гасли, но их было ни больше ни меньше как четыре, черт возьми! Да, да! Одна, вторая, третья… А где же четвертая? Вот она! До нее можно дотянуться рукой. Не веря глазам, он простер вперед растопыренные пальцы и почти закричал:

— Созвездие «четырех»?… Неужели?… Два конца, два кольца?…

Малиновые точки заметались, спутались.

— Что, что?… — услышал Сыровегин почти над самым ухом чей-то изумленный и в то же время радостный, сильно охрипший голос. — Что ты сказал?

Другой голос, более спокойный и мягкий, прозвучал тоже где-то совсем рядом:

— Жар у него, оставь человека. Молотит незнамо что.

Сыровегина от этих слов передернуло:

— Сам то ты молотишь! — Он попробовал приподняться на локтях, но боль в пояснице повалила его обратно.

В следующее мгновение, приглядевшись, Сыровегин увидел перед собой в полумраке не малиновые звезды, а самые обыкновенные огоньки цигарок, которые усиленно раскуривали, склонясь над ним, какие-то люди. Терпкий, родной, с детства, знакомый запах махорки шевельнул ноздри.

— Надо же!… — с облегчением вздохнул Сыровегин. — К своим угодил? Так, что ли?

— К кому же еще? Как чувствуешь?

— Я-то?

— Ты самый.

— Ничего, вроде бы. Ноги вот только. И еще поясница. Мне партизаны нужны. Срочно свяжите меня с партизанами! Это что за землянка? Где я?…

— Все в порядке, парашютист! — Охрипший человек положил свою руку на лоб Сыровегина: — Летчик твой только поторопился малость. И скорость ветра не учел. Целый день искали тебя. Что за дьявол, думаем, бурки черные приземлились — сперва одна, потом и вторая, — а самого след простыл. Весь лес прочесали вдоль и поперек, снежинку всякую перевороши ли — ума приложить не можем, куда ты девался.

— Нашли, значит, бурочки? Это хорошо! — Едва заметная улыбка шевельнула впалые, обросшие щеки Сыровегина. — Ну а меня где же черти носили?

— Мы уж лесные жители, а ты из лесных лесной! На сосне! Почти на самой макушке. Завис на постромках и замерзаешь себе преспокойно.

— Не на постромках, а на стропах, — ревниво поправил Сыровегин.

— Ну, если ты нас политграмоте начинаешь учить, стало быть, действительно тебе малость полегче, — засмеялся хрипатый. — Рассказывать дальше?

— Давай. Аккумуляторы целы?

— Все цело и невредимо. Один ты подкачал.

— А тол? А бикфорд?

— И тол, и бикфорд.

— А диски?

— Все, говорят тебе, в полной сохранности.

— Это хорошо! — Улыбка опять пробежала по лицу Сыровегина.

— Очень даже прекрасно, — отозвался хрипатый. — Вот бы еще ноги твои подлатать. Но с ногами дело хуже, с правой особенно.

— Брось! — одернул его кто-то из темного угла.

— Ничего не брось! Мужик он, вижу, крепкий. Все должен знать и все выдюжит. Одним словом, ноги того… Как бы чего не вышло… Доктор нужен. Как только рацию нашу наладишь, мы срочно будем переправлять тебя обратно. Из тыла в тыл. Наладишь?

— Налажу. Ноги у меня морожены еще на Финской. А вот руки, говорят, ничего, кое-что маракуют. Где оно?

— Кто? — не понял хрипатый.

— Кто, кто! Радио ваше где? Тащите его сюда. Только не подумайте, что из-за ноги. Я пока свое главное дело не сделаю, никуда отсюда не тронусь. Усвоили?

— Старший здесь я, — спокойно ответил хрипатый. — Будешь выполнять распоряжения мои. И только мои!

Три дня и три ночи партизаны пытались всеми средствами облегчить страдания парашютиста. Чего они только не делали, каких только средств не перепробовали! Сыровегин оказался человеком терпеливым, молча, стиснув зубы, сносил все, что над ним вытворяли. Ничего не помогало.

Опытнейший радист Сыровегин починил рацию партизанского отряда очень скоро, но ни одной душе не сказал об этом. Улучив подходящий момент, он тайно от всех передал в свою часть, что приземлился благополучно, готовится действовать дальше. Сам же, делая вид, что ремонт будет сложный и долгий, все просил подогреть ему то один паяльник, то другой и, лежа на ворохе мягких еловых лапок, без конца паял стократ перепаянные клеммы и проволочки. А когда оставался в землянке один, откидывал бесчисленные попоны, которыми был укутан, и, при свете печурки рассматривая свои ноги, все больше сокрушался.

Командир, в очередной раз пришедший справиться о состоянии больного и о том, как подвигаются дела с ремонтом, был крайне озабочен.

— Случилось что-нибудь? — спросил Сыровегин.

— Все нормально. Какие пироги-то? — Командир дотронулся рукой до пылающего лба Сыровегина.

— Залежался я у вас, ой залежался! Наши вон взломали глубоко эшелонированную оборону противника и широким фронтом пошли в наступление. Вот здесь, гляди, — Сыровегин ткнул пальцем в замусоленный огрызок карты, висевший у его изголовья.

— Где?… — Командир выхватил из печурки чадящую головешку, кинулся с ней к карте. Огонь жег ему руку, он не замечал этого, высвечивая то место, куда указывал Сыровегин. — Да это же Клинцы, парашютист! Клинцы, понимаешь? Важнейшее сообщение, грандиознейшее! Свистать всех наверх!…

С этими словами командир кинулся к двери, широко распахнул ее, потом в нерешительности замер на пороге и вдруг, резко повернувшись, возвратился к Сыровегину.

— Постой, постой, а откуда это, собственно, все известно?