Агни Парфене

— Просто их нет, — с отчаянием повторил Дима. — Что я могу поделать, если их нет?

— Думаю, ты просто должен был добыть эту икону, Дима. Но ты этого не сделал. Неужели было так трудно выполнить небольшую просьбу человека, который когда-то помог тебе, а? Совсем маленькую просьбу... И тебе простили бы твой долг. Теперь — ты попадаешь в переплет, и я должен мчаться через весь город, чтобы попытаться тебе помочь. Не слишком ли много чести для такого лгуна и обманщика, Дима?

— Я... пытался найти этот ковчег, его мать кому-то продала, — оправдываясь, пробормотал Дима. — А иконы этой, про которую вы рассказывали, у Сашки нет. У него есть какая-то — но совсем не такая. Той, которая сияет вся, — нет у него. Я искал.

Он сам не понимал, как он оказался в этой комнате и почему здесь Андрей, — не мог понять, кто эти люди вокруг — странные, непонятные, похожие на тени...

Коротко стриженные, почти под ноль, в защитного цвета одежде, и еще двое — черных, с безразличным злом в глазах. Тоже в хаки. Мир, покрашенный в хаки. Шар цвета хаки, вспомнил он с трудом слова. Эти четверо — бандиты. И получается, что Андрей — интеллигентный душка Андрей, с ними заодно. «Господи, какой я дурак», — подумал Дима. Если бы он мог, он бы засмеялся над своей глупостью. Но — почему-то больше хотелось плакать.

«Мне это снится», — подумал он, с трудом разлепляя веки — свет больно резанул по глазам.

Но — они были вокруг, и Андрей с его круглыми добродушными глазами, и эти коротко стриженные амбалы, два Марка Крысобоя, и там, в тени, он видел еще одного, плохо различимого, а руки были связаны за спиной, крепко прикручены к стулу — некуда ему деться, это не сон, это кошмар, который происходит с ним в реальности. И реальность сейчас стала странной и зыбкой, и он, Дима, — зыбкий и хрупкий, как в песне — «хрусть и пополам», нет Димы, и этой реальности тоже нет...

— Дима-Дима, — рассмеялся Андрей. — Ну зачем так врать? Куда она могла деться, эта икона? Ведь я-то знаю, что Канатопов тогда еще, в двадцатых годах, эту икону из монастыря вывез, и спрятал, и — всю жизнь трясся над своим сокровищем, даже музею не отдал, хотя — всю свою коллекцию, собранную им во время таких вот «набегов», отдал. Только икону эту — не отдал.

— Нет ее у Сашки! — почти закричал Дима. — Я не вру!

— Ну-ну, не врешь, конечно, просто ты глуп и наивен, наверное, и не понимаешь, что сейчас подставляешь своего приятеля, потому что... Дима, этот человек — он не такой, как мы с тобой. Ты уже имел возможность в этом убедиться. Он очень серьезный человек, я уже устал тебе это повторять. Он не любит, когда ему говорят «нет». Он получает свое, Димочка, он в любом случае получает свое. И эту икону он тоже получит. Только вот — ни тебе, ни твоему приятелю я не смогу помочь. И — твоей матери тоже. Давай подумаем — ты позвонил мне, чтобы я тебе помог. Я пытаюсь тебе сейчас помочь. Я даже согласен поговорить с Борисом Георгиевичем, понимаешь? Чтобы он подождал. Подумай, мальчик. Иначе — я умываю руки. Я не смогу тебе помочь. Согласись, что портить из-за тебя отношения с этим человеком, от которого зависит не только моя судьба — но и судьба многих людей, я не имею права. В игре проще пожертвовать... пешкой.

Он хотел продолжить, но зазвонил мобильник, он недовольно поморщился и тихо заговорил с кем-то по телефону. Дима невольно прислушивался к этому разговору, чтобы не думать о том, что сейчас его окружало.

Потому что думать было страшно.

— ...У нас многонациональная, поликультурная и поликонфессиональная страна, в которой проживают люди различных убеждений. Конституция фиксирует светский характер нашего государства, но в стране имеются политические и общественные группы, которых существующее положение не устраивает. И они воспользовались ситуацией, сложившейся вокруг нашей выставки, для того, чтобы сдвинуть чашу весов в свою пользу, — говорил Андрей так, словно он был на трибуне, четко, и Дима подумал, что он дает по телефону интервью. Наверное, так и было.

А тот продолжал:

— Что здесь поделать? Я не знаю. Могу только посоветовать не ходить на выставки современного искусства тем людям, которые не понимают его язык или уверены, что религиозные символы могут использоваться только для художественного выражения религиозных идей. Если вам подобная художественная практика кажется оскорбительной, не ходите на такие выставки. Другого выхода здесь нет. В светском государстве существуют свои правила поведения.

Он много говорил, Дима устал уже слушать это. Его лицо изменилось — приобрело оттенок важности и собственной значимости. Как быстро он меняется, отметил Дима. Как быстро...

— Я отвлекся, прости, — сказал Андрей, и снова его лицо изменилось — теперь он смотрел и мягко, и с издевкой. — Сам понимаешь, на нас нападают, приходится давать интервью, вот завтра пресс-конференция. Мракобесие, дружок, вещь совсем не безвредная для... демократии.

Дима хотел сказать, что это то, чем занимаются эти «демократические» люди, можно обозначить сим словом — «мракобесие», поскольку — и мрачно, и по-бесовски, но, посмотрев на неприветливо-мрачное — «мракобесное» лицо стоящего у стены со скрещенными руками абрека, стушевался и приуныл.

«Кажется, я круто вляпался», — подумал он тоскливо. Сейчас ему казалось, что он маленький, а темнота вокруг — большая, и становится все больше и больше. «Надо что-то придумать», — решил он. Ему было страшно, что он навсегда останется в этой темноте, и она будет расти, а он — уменьшаться.

Ему не давал покоя человек там, в углу. Человек сейчас смотрел на Диму, он чувствовал его взгляд, и от этого взгляда хотелось кричать. Потому что там, внутри, становилось холодно и пусто от этого взгляда, как будто человек управлял Диминой жизнью, его внутренними органами, его сознанием... Дима почувствовал, что он уже не помнит, как он здесь оказался и что он должен сделать, ему хотелось сейчас только одного — выбраться отсюда.

Он пытался вспомнить, кто может знать что-то о Сашкиной иконе, и вспомнил — Лика, она же была там, у Сашки, она что-то говорила — что она видит и чувствует, ах да, она говорила о другой иконе, той, которую она передала ему... Лика.

— Я, кажется, знаю, кто может знать, — проговорил он и сам испугался своих слов, ему показалось, что где-то закричал ребенок — громко, со страхом, и потом заплакал, отчаянно, безнадежно, и Диме казалось, что этот плач — о нем, о его душе, но — при чем тут душа, он должен отсюда выбраться, выбраться — как можно быстрее.

— Мне надо позвонить.

— Позвонить? — переспросил Андрей. — Куда тебе надо позвонить? В службу спасения?

— Нет, — пробормотал Дима. — Нет, просто я могу узнать, есть ли эта ваша икона у Сашки. Вот и все. Не хотите — не надо...

— Кому позвонить?

Андрей сидел, поигрывая мобильником, а Дима смотрел как завороженный — от этого дурацкого мобильника сейчас зависела его свобода. Его жизнь...

— Есть одна девушка, она дружна с Сашкой... И... Да вы помните, я вам рассказывал, что она каким-то образом чувствует иконы? Она дотрагивается до них — и видит место, откуда они, или голоса слышит, или...

Он замялся. Ему показалось, что Андрей напрягся, наклонился вперед — теперь напоминая грифа-стервятника.

— Или... огонь, — договорил Дима упавшим голосом.

«Кажется, я снова делаю страшную глупость, — подумал он. И ответил сам себе: — Хуже. Ты делаешь подлость...»

— Огонь? Какой огонь?

— Та икона, которую я передал вам от Маринки... Она увидела там пожар. И каких-то людей, которые стояли и ждали, когда дом сгорит. А в доме металась девочка — это мне так Лика рассказывала... Я же вам говорил!

— И эта самая Лика — еще и подружка Саши Канатопова, — задумчиво проговорил Андрей.

Оглянулся назад, к тому, неразличимому. Тот кивнул.

— На, звони, — протянул Андрей Диме мобильник.

Он уже хотел взять мобильник — но остановился. «Если я позвоню с него, там останется ее телефон».

— Спасибо, что я буду ваши деньги тратить... У меня свой есть.