Наследство от Данаи

Повернула налево, до Дивгорода осталось ехать тринадцать километров. Низа вдруг ощутила, что не сможет одолеть их: руки-ноги задрожали, стали чужими. Она снизила скорость, аккуратно съехала на обочину, остановила машину и вышла на свежий воздух. И здесь ее прорвало, она плакала в черных степях, как ребенок, потерявшийся во враждебной толпе. Откуда-то бралась эта соленая жидкость, что текла из глаз, заливала лицо; где-то рождался стон и вырывался из нее вместе с пароксизмами дрожания; на уста свалились слова просьбы или молитвы, жалобы, укора или откровенной крамолы. Все естество кричало неутешительно и горько.

«Ой, поля мои и рощи, холмы и поляны, ой, степи и луки душистые, мой отец был вашим доверчивым другом. За что же вы не защитили его, не уберегли, не спрятали от напасти, не исцелили? А он же ехал к вам, на воздух пьянящий, падал в ваше молчание и покой и ждал совета и спасения. А вы? Вы-ы?! Почему отреклись, отвернулись, отдали его душеньку верную, живую и кроткую на заклание страшной беде?

И больше не придет мой отец сюда, не окинет мудрым взором вашу необозримость, не улыбнется, уже не засияют его глаза радостью встречи с вами. Вы звали его, и он приходил к вам. А теперь?

Как же вы без него, защитника своего дорогого, который знал каждый стебелек на вашем раздолье, каждый родничок? Не грустно ли вам, не тяжело ли, не больно ли терять его? Под чью стопу подставите ковры своих трав, кого поцелуете прикосновеньем ветра, над кем, над кем вы раскинете летящие тучи?

Ой, земля, земля, как же ненасытна утроба твоя! Да разве мало тебе той крови, что пролил мой отец в жестоких боях, чтобы злой враг не попирал тебя коваными сапогами? Молодой мой, красивый, умный папочка еще не готов был отойти в твое предательское лоно, гнилое и черное. Еще грезил жизнью, радовался ей. Еще не устал от работы и проблем, от неурядиц и трудностей. Не томился от скуки однообразных дней, ибо в каждом открывал что-то новое и замечательное, не боялся ночей, пусть темных и холодных, ибо видел вечные звезды и впитывал в себя эту вечность, причащался от нее и снова радостно и легко жил.

За что? О Боже, да нет же тебя на свете, не-ту-у! А есть лишь зло и обман!».

***

Евгения Елисеевна сидела на скамейке под домом — маленькая, худая — ждала дочь.

— Как отец? — спросила Низа уже бесстрастно и уравновешенно, будто покой степей сошел на ее душу.

— Лежит, — залилась слезами мама.

За две недели, что Низа его не видела, отец осунулся, пожелтел и еще больше похудел. А глаза!..

— Это ты? — отозвался, увидев дочь.

— «Скорую помощь» вызвали? — улыбнулась она и положила прохладную ладонь на его лоб. Он был горячим: температура. — Что, подхватил простуду? — спросила обыденно.

— Ты считаешь, что это простуда? — в голосе отца, как и в глазах, звучит-тлеет неуничтожимая надежда.

— А разве нет?

— Не знаю...

— Если бы так, — неуместно прибавляет мама.

Эх, искренняя душа, и на гран не умеет лукавить. И в то мгновение Низа приняла решение меньше допускать мать к отцу. Пусть убирается возле свиней, коровы, пусть стирает, возится во дворе, но только не сидит здесь с влажными глазами и своими необдуманными словами.

— Именно так, я же вижу! — бросив на мать острый взгляд, прикрикнула дочь и одной рукой поставила отцу термометр, а второй — сняла и бросила на пол свой полушубок. — У тетки Нины, — кивнула на соседский дом, — воспаление легких. И у той чучи — тоже, — показала в противоположную сторону.

— Откуда ты знаешь? — отец говорил тихо, дышал тяжело.

— Тетка Мария сказала, — ответила Низа, имея в виду соседку, что жила на углу улицы.

— Когда она успела? — всплеснула руками доверчивая Евгения Елисеевна, и дочь еще раз удостоверилась, что ко всему будет иметь немало хлопот с маминой простотой.

— Остановила меня на повороте и проинформировала, дескать, у нас здесь эпидемия, знай, куда едешь.

Термометр показывал тридцать восемь и шесть, Павел Дмитриевич горел.

Оказалось, что Низа права, он ходил с воспалением уже некоторое время и не мог понять, почему ему так резко стало хуже.

В течение десяти дней она выхаживала отца, боролась с воспалением, и притушила-таки его, но заметного перелома на улучшение не произошло. Павел Дмитриевич таял на глазах.

— Ты ослаб от простуды, — успокаивала его дочь, — изнемог. Но я тебя откормлю, отпою, отколю, поставлю на ноги. Ты только верь.

І — Боже милостивый! — он имел мужество верить.

Несчастье стремительно окружило Низу со всех сторон, темным подолом отгородило от живого мира, отравило окружающее пространство, пропитало ядом воздух, которым она дышала. Словно в подтверждение этого, приходили вести одна горше другой: изо дня в день умирали старые дивгородцы, отходили даже ее ровесники. Позвонила Валя Гармаш, сказала, что не стало главного технолога типографии, где Низа когда-то стажировалась по вопросам полиграфии и книгоиздания. А еще через две недели она сообщила о смерти Стасюка Николая Игнатовича, директора типографии, Низиного большого друга и сподвижника.

Проклятое время перемен отстранило их от дел, сделало «бывшими», обрекло на муки бездеятельности, а потом убило.

Эти люди были страницами книги ее жизни, которая теперь уменьшалась в своих границах, ведь — сколько ни ищи их, нигде не найдешь — они покинули Низу, ушли в страну воспоминаний. Возможно, что тогда потери сломали бы ее. Но она смотрела на отца и понимала, что не имеет права сетовать на судьбу, так как еще жива, а вот его... на ее глазах затягивала пасть немилосердного, неумолимого зверя, и она не могла защитить его, спасти от гибели. Этот путь страданий — страшнее потерь и самой смерти. Невыразимо страшный, бесчеловечный! И она от отца набиралась силы и мужества. Он терял последнее свое сокровище, но продолжал учить дочь стойкости и как мог поддерживал, показывал пример несгибаемости, терпения, гордого смирения перед судьбой. Она шла этой дорогой рядом с ним, неотступно, держа его за руку.

— Ну, что ты там узнала в Москве? — спросил отец тихо, когда удалось немного унять простуду.

Низа рассказала, подчеркивая, что это не сказка, что в самом деле Юлии Егоровне остались от сына всего вдоволь.

— Не знаю, говорить ей об этом или нет. Боюсь, старческий ум может не справиться с потрясением. И она вдруг совершит что-то необдуманное. Жаль будет Максимовых усилий и ожиданий, он ведь мечтал о фильме…

— Все равно скажи, — прохрипел отец, просмотрев письмо Максима к матери. — А за фильм, о котором Максим пишет, придется тебе взяться самой, дочка. Так будет надежнее. Вот и объясни ей, что на этот фильм Максим и копил свои сбережения. В самом деле, не соблазняй старого человека тем, что ей уже не пригодится. Ведь она и так ни в чем не нуждается.

— Там не на один фильм хватит, папа, хоть я и не сосчитала всего.

Павел Дмитриевич прикрыл веки, засопел громче, будто заснул, но тут же проснулся, взял платок, отер лицо.

— Кажется, я у вас заработал право сказать свое слово. А оно будет таким. Вот поручила тебе тетка Юля заниматься увековечением памяти ее сына. Так?

— Да, именно на этих условиях она оставила мне свою недвижимость.

— Тогда езжай в Москву, организуй там продюсерский центр и назови его именем Максима Дорогина. Для начала займись экранизацией своих книг, а там заработаешь больше денег и возьмешься за более дорогие проекты. Хватит тебе пером царапать. Написала более двадцати романов. Что еще нового ты можешь людям сказать? А повторяться — пустое дело. Может, именно для того чтобы этот план осуществился, я и являлся в мир.

Затем Павел Дмитриевич снова уснул. Поспал часок, а Низа все время прибито сидела в соседней комнате, прислушиваясь к окружающим звукам.

— Меня извел бред, — пожаловался отец. — Я постоянно в него проваливаюсь.

— Не волнуйся, — успокоила его Низа. — Я все время рядом с тобой. Вот, видишь, у меня лекарство, шприцы, все под рукой. Я вытяну тебя из любого бреда.