Наследство от Данаи

Самым невыносимым было то, что нельзя было выговориться, ведь ни их слова, ни их поступки не могли Раисе помочь; судить да рядить, как повернутся события, они боялись; а рассуждать, отчего с нею такое случилось, было не время, так как не решало момента. Суть их переживаний и мыслей не подвергалась выражению в словах. Тревога и горькие предчувствия достойны были лишь молчания.

По капле истекало время. Настенные часы громко отбивали каждые тридцать минут, перекрывая голоса мира, доносившиеся сюда из телевизора. Где-то бурлила жизнь, изменялась погода, падали и поднимались курсы валют, кипели политические дискуссии, люди побеждали стихии, а здесь залегло давящее безмолвие.

Неожиданно все вздрогнули. Показалось, что кто-то ударил по батареям отопления, и они откликнулись звуком затухающего пульса, будто где-то внутри остановилось их чугунное сердце.

Этот звук, не успев исчезнуть, вырвался из комнаты, улетел за окна, трижды повторился там эхом в нераспознанной дали и стих, рассыпавшись под конец на мелкий звон разбитого хрусталя.

2

Утром Павел Дмитриевич, измученный бессонницей и тяжелыми предчувствиями, как всегда, встал первым и вышел в веранду готовить жене традиционный кофе, а Низе — чай. Его присутствие ощутили жители двора и отреагировали по своему умению: отчаянно и жалобно заскулила Жужа, заскулил скрытым нетерпением Быцык, собакам вторило тоскливое мычание коровы, встревоженное гоготанье гусей.

— Знаю, знаю... — бормотал хозяин, зажигая горелку газовой плиты, будто домашние питомцы могли услышать или понять его. — Мы тоже потеряли покой, всю ночь не спали, просто отдыхали в постелях, — продолжал он рассказывать. — Эхе-хе, должны держаться, ибо черная туча, кажись, надвигается на нас. Вот позвонят по телефону, что-то начнут говорить... Боюсь я этого звонка, ведь тогда даже обманной надежды не останется.

Его монолог перебил скрип калитки, и он выглянул в окно. Поздняя осень на переходе в раннюю зиму припорошила землю снежной крупой, высушила до серости сжавшиеся деревья и послала на землю вездесущие ветры. А те старательными и ловкими вьюнами вертелись по закоулкам, наводя там порядок, выметая пожухлые листья, потерявшие желтизну и превратившиеся в трухлявый, шуршащий мусор. Ветры по-хозяйски проверяли на прочность забор, расшатывая и выгибая его полотна между столбиками, тормошили калитку, что аж скрипели ее петли, будто подавали знак, что пора летней беспечности прошла. Эт, как разгулялся, — подумал Павел Дмитриевич и интуитивно перевел взгляд на фитилек котла отопления: не завевает ли ветер в дымовую трубу, не погасил ли огонь горелок, не идет ли оттуда газ. Он, где-то на третьем уровне внимания, отметил, что немного опоздал встать, — солнце значительно опередило его, и от тепла лучей уже начали тенькать, стекая по водосточной трубе, капли воды, образованной от растопленной на крыше изморози.

Вода, небыстро закипая в чайнике, по-кошачьи мурлыкала пузырями, обогревая тем звуком душу. Вдруг сквозь узкие окошечки в веранду впрыснуло солнце, загуляло по комнате узорчатыми тенями от ветвей оголившейся яблоньки, росшей перед ступенями. Все будто указывало на погожий день: вот растает ночная пороша, увлажнит землю, опрятно прибивая к ней пыль и утаптывая в нее сорванные с деревьев веточки и кусочки коры, потеплеет и присмиреет ветер. Не скоро зима распояшется, — подумал Павел Дмитриевич, — может, до конца декабря будет соревноваться с осенью.

Течение мысли прервал топот шагов, и он снова выглянул на улицу. Во дворе показались Раисины дочки в траурных платках. Аксинья, ее старшая, как-то неестественно выставив вперед руки, держала стопку школьных тетрадей, а Ульяна, прижимая к левому боку, несла шкатулку, ключ от которой, запрятанный в медальон, уже был у Низы. Визитерки не выглядели заплаканными или не отдохнувшими, просто ощущалось, что они спешили дождаться утра, чтобы оказаться среди живых людей, рассказать о своей потере, выполнить материны указания, заняться приличествующими случаю хлопотами и снять с себя неопределенность и бездеятельность.

— Заходите, пожалуйста, — Павел Дмитриевич широко раскрыл двери, пропуская девочек в дом, и зашел следом.

— Держитесь, мои дорогие, — сказал им, легко касаясь плеча каждой. — Все, что надо, мы сделаем.

— Ничего не надо, — вместо приветствия подавлено сказала Аксинья. — Все хлопоты школа взяла на себя.

— Мы пришли по маминому поручению, — с этими словами Ульяна показала глазами на довольно увесистую шкатулку: — Вот. Она велела передать это Низе Павловне и кое-что сказать на словах... — девушка всхлипнула, сдерживая слезы. — Позовите тетю Низу, — грубовато закончила девушка, скрывая свое состояние.

Низа и Евгения Елисеевна незаметно вышли из своих комнат в гостиную и, стоя в стороне от девочек, слушали их.

— Да вы садитесь, — суетливо приказывала хозяйка, когда показалось, что посетительницы израсходовали запасенные слова. — Не волнуйтесь, мы вам не чужие. Что это за тетради ты держишь? — спросила у Аксиньи. — Сюда, сюда, — подсовывала девушкам стулья, заметив, что они осматривают комнату в поисках удобного места.

Девушки разместились вокруг стола, и рядом с ними сел Павел Дмитриевич. Евгения Елисеевна забрала у Аксиньи тетради и положила на тумбочку трюмо, затем приблизилась к Ульяне.

— Нет... — Ульяна отклонилась от рук хозяйки и взглянула на Низу Павловну, вышедшую из своего укрытия и тоже присевшую к столу. — Мама велела передать это вам. Она сказала, вы поймете, что с ним делать. Я не знаю, что здесь. Какие-то бумаги, может, ее личный архив...

Низа Павловна встала, потянулась к Ульяне через стол, взяла шкатулку и поставила рядом со стопкой школьных сочинений.

— Да. Благодарю. Конечно, разберусь, — коротко сказала, и только теперь все заметили, что она беззвучно плакала, наклоняя голову, чтобы ее слез не видели другие. Ее глаза покраснели, а бледное лицо приобрело припухший вид.

— Дочка, доченька, — бросилась к ней Евгения Елисеевна. — Что же ты делаешь? Тебе же нельзя волноваться. Успокойся, моя дорогая, моя милая. Прошу тебя, прошу...

Она обнимала свою дочь так, будто защищала от всех несправедливостей мира, и успокаивающе гладила по спине, а сама, уткнувшись ей в плечо, зашлась безудержным, глухим плачем, отчего все ее хрупкое тело вздрагивало и трепетало, как раскрытое сердце. Павел Дмитриевич, пронявшись общими настроениями, отвернулся от присутствующих и, подавляя рвущееся наружу рыдание, часто и коротко подкашливал.

— Не плачьте, — неожиданно спокойно сказала Ульяна, не скрыв, правда, ноток растерянности. — Мама не хотела бы, чтобы по ней так горевали.

— Извините, — измененным от сильных эмоций голосом ответил Павел Дмитриевич. — Простите нас. Мы не должны не лучшим образом влиять на ваши чувства, но ваша мама была частью и нашей жизни. Мы оплакиваем свою молодость, ее лучшие годы. Мы плачем потому, что жестоко сиротеем на старости лет. Так не должно быть, — он повернулся к девочкам и благодарно улыбнулся им. — Вы умницы. Как хорошо, что вы есть на свете.

— Да, да, — Евгения Елисеевна, справившись с отчаянием, присоединилась к мужу. — Сейчас позавтракаем. Павел, — на выходе из комнаты она позвала его, кивнув, чтобы он шел следом.

Аксинья и Ульяна не успели что-то возразить, тем более что Низа Павловна мягко прижала их руки к столу, запрещая вставать, а сама принялась выставлять из серванта чайный сервиз, мелкие тарелки и звенеть вилками и ложечками.

— Нам советуете держаться, а сами... — обратилась к ней Аксинья. — Мама словно знала, что час ее недолог. Успела побеспокоиться о своих текущих делах и об архиве, — и девушка назидательно кивнула на шкатулку.

— Ваша мама всегда была решительным и мужественным человеком. Да только бед ей довелось перенести много, — тихо согласилась Низа.

Закончив сервировать стол, она подошла к трюмо, погладила пальцами лоснящуюся поверхность шкатулки, давнее изделие ее отца. Она помнила, что шкатулка состояла из трех отделений, расположенных одно над другим. Поэтому в ней было три замка с трех сторон.