Наследство от Данаи

— Ты бывала в Ленинграде?

— Павел... — толкнула хозяина под бок жена. — Человек серьезно спрашивает, а ты шутишь.

— Нет... А что? — ответила на вопрос Юля, не обращая внимания на замечание Евгении Елисеевны.

— Там есть художественный музей, Эрмитаж называется.

— Знаю...

— А в том музее есть картина Рембрандта «Даная». Я сам ее видел только на репродукциях. Картина написана по мотивам древнегреческого мифа об Акрисии, царе Аргоса. Царю было предсказано, что он умрет от руки внука, сына своей дочери Данаи. Тогда Акрисий запер Данаю в медный терем, но Зевс проник туда золотым дождем, что и привело к рождению Персея. После этого Даная и Персей были помещены в ящик и брошены в море. Но ящик прибило к суше и заточенные в нем люди были спасены. Однажды юный Персей, участвуя в состязаниях, метал диск и попал в находившегося среди зрителей Акрисия, который тут же скончался.

— Не знаю, — округлила глаза Юлия, — зачем ты мне рассказываешь о старом бабнике Зевсе.

— Понимаешь, на картине поток солнечных лучей, золотой дождь, обнимает всю фигуру Данаи. И она от этого наполняется любовью и счастьем. То есть солнечный луч воспринимается зрителями как проявление высшего человеческого чувства. И дело не в том, что Зевс был бабником, ведь это мог быть и не Зевс...

Юля изумленно хлопнула глазами и порывисто встала. Казалось, она вознамерилась покинуть дом своих дальних родственников. Но нет, видно было, что женщина усилием воли удержалась от этого и подошла к окну, где в черноте наступающей ночи голые еще деревья немо поднимали руки к небу, к равнодушным звездам, полнолицей луне, враждебной пропасти. Ни в чем нет спасения страдальцам, нигде нет теплого уюта, хотя бы надежды на него — только пасть одиночества хохотала над жалкими попытками мира оплодотвориться новой жизнью.

Павел Дмитриевич тоже поднялся из-за стола, постоял в нерешительности, что-то взвешивая, а потом неторопливо вышел в другую комнату и притих там.

Евгения Елисеевна сейчас чувствовала себя неудобно, она допивала чай и посматривала то на дверь, за которой скрылся муж, то на родственницу, вглядывающуюся в темноту, будто там навсегда потерялось что-то дорогое и в свое время не разгаданное ею. Время тянулось медленно и ощущалось, что оно было наполнено двойным содержанием: мучительным ожиданием гостьи и молчаливым к ней сочувствием хозяйки.

— Вот, — появился с толстой книжкой в руках Павел Дмитриевич, — Посмотри, — обратился к неподвижной фигуре у окна.

Юля приблизилась к столу, куда Павел Дмитриевич положил раскрытую книгу, привычным движением провела ладонью по впадине у корешка, заглянула внутрь. На переднем плане цветной репродукции изображалась кровать под палантином, а на ней лежала обнаженная упитанная красавица. Она отвернула полог и украдкой впускала к себе на кровать солнечные лучи. Это сияние ласкало пышную розовую плоть, от чего на устах женщины застыла похотливая улыбка наслаждения. А в полутьме, за кругом света, маячила фигура пожилой служанки, подсматривающей за святым таинством с видом или двузначной злорадности или низкой зависти.

— И что ты этим хочешь сказать? — растерянно спросила Юля.

— Не я хочу, это Харменс ван Рейн Рембрант из семнадцатого века посылает нам свою мысль о единстве противоположностей.

Евгения Елисеевна затарахтела чашками, блюдцами и вазочками, прибирая их со стола: составила все горкой на подносе и подхватила, чтобы отнести в веранду. Там у нее была организована летняя кухня, а эта, где сейчас проходило чаепитие, после зимы консервировалась и превращалась в гостиную. Проходя мимо них, она тоже заглянула в раскрытую книгу, комментируя между тем фразу, сказанную мужем:

— Свет возникает из тьмы, а святое рождается из грязи.

— Где вы такое видите? — оторопело продолжала рассматривать книгу Юля.

— Сдается мне, Павел хочет сказать, что этот луч, — неосмотрительно зацепила ее боком родственница, — символизирует любовника.

— Пойми, внешность и имя мужчины не стоят внимания, поэтому он здесь безликий — просто животворный свет. Имеет значение лишь то, что эта женщина забеременеет и даст жизнь новому человеку, здоровому, красивому и спортивному, судя по Персею.

Юля испугано прижала ладонь к раскрытому рту, будто сдерживая притаившийся вскрик. Резво повела острым взглядом, перебегая глазами от сестры к ее мужу, и утвердительно кивнула головой, дескать, все поняла. Читались в этом кивке и понимание совета, и снисхождение за предложенное решение, и отвага решиться на него.

— Спасибо, — сказала тихо. — Поздно уже. Пойду я.

А, уходя от них, чуть задержалась на пороге, еще раз ощупала придирчивым взглядом хозяев, комнату, пол, будто стараясь сфотографировать увиденное, и с сожалением глубоко вздохнула.

— Уедем мы отсюда, — сказала Юля, как что-то окончательно решенное. — Прощевайте, дорогие мои. Если выйдет так, как ты, кум, советуешь, век за тебя буду молиться Богу.

3

Раиса Ивановна отложила чтение и изнеможенно закрыла глаза. Ее сердце неистово колотилось, лоб покрывал холодный липкий пот. Грудь поднималась так, будто легким не хватало кислорода, шедшего сюда из открытой форточки.

Никто, никто не мог знать ее правды! Вот оно, оказывается, как было. Низин отец... Опасный свидетель и спаситель. Все началось от него. Ее счастье, оказывается, построено на его советах. Однако ни он, ни она этого не знали. Поэтому какой он свидетель? Нет, не может он знать ее тайну.

Знает ли? Неужели и Низа не отзывается, так как о многом догадалась? Но какое ее дело? Она не имеет права судить.

«Но я первой прекратила общение, — припомнила Раиса Ивановна. — Да, у нее были основания обидеться на меня... Может, теперь и хотела бы со мной увидеться, но не знает, как я ее встречу. Надо было позвонить, когда она летом после своей болезни приезжала к родителям. А ведь и думала, но не хватило решительности». Раиса Ивановна размышляла о том, что раньше не приходило ей в голову. Казнила себя за все, что совершила в жизни против совести и морали, понимая, что настало время внутреннего суда, от которого не отмахнешься, так как он к каждому человеку приходит с возрастом. Со стороны посмотреть, так она — честная женщина, открытая, доброжелательная. Жила, трудилась, никому не мешала. А какую бездну теперь открыла! Носила в себе десятилетиями и не знала, что это — ад, не сомневалась в правильности своих поступков. Нет, она не сетует, что не открылась Виктору. Но... Или он узнал? Может, поэтому и погиб, может, это был не несчастный случай, а он покончил с собой? О, Боже!

От этого предположения Раиса Ивановна вскочила на ноги, и от внезапности порыва потеряла равновесие, если б не ухватилась за край шкафа, упала бы. Недолго постояла так, ожидая пока стихнет шум в ушах кружение перед глазами, и снова села. Сердце продолжало болеть, только характер боли стал другим: теперь у нее пекло под левой лопаткой и отдавало легким покалыванием в подмышку и дальше вниз, вплоть до кончиков пальцев растекалось терпкими волнами.

Разминая левую руку, поглаживая ее от ладони до локтя, Раиса Ивановна заставила себя успокоиться, отвлечься от тревог, навеянных сочинением Надежды Горик. Негодная девчонка, докопалась! Но ее внимание не переключалось на другое, муссируя в мозгах предположение, о чем еще Павел Дмитриевич успел рассказать ученикам. Эх, все равно оно уже легло под перо! Можешь, если очень хочешь, читать дальше, пожалуйста!

С боязнью взглянув на стопку тетрадей, она автоматически оттолкнулась от пола и откатила кресло подальше от стола. Вздохнув с облегчением, перевела взгляд на экран телевизора и... вдруг оцепенела вся, будто кровь застыла в сосудах. Через мгновение обмякла, бессильно застонала:

— За что... За что это на меня накатилось...

При этом она простерла вперед руки, обращаясь то ли к Богу, то ли к экрану, где ей мерещилось присутствие живых людей. А тем временем на экране высвечивался портрет известного актера. Он смотрел на Раису Ивановну с теплой улыбкой и не знал, что его фотография забрана теперь в траурную рамку.