Наследство от Данаи

— Стой, проклятая! — в сердцах крикнула Лиза на козу. — Крутишься, как наша Любка перед зеркалом. О, а молочко уже и выдоилось!

Дойка закончилась. Коза получила облегчение, а ее хозяйка — облизалась. Но, несмотря на это, она с благодарностью похлопала свою кормилицу по бокам, затем прихватила стульчик и отнесла его в сарай, грохнув там пустым ведром.

Солнце уже коснулось горизонта, когда Лизавета и Саша пришли на берег ставка. Ребятишки разбежались по домам, равно как и взрослые, которые приходили сюда вымыться перед сном. Все вокруг успокоилось и затихло. Где-то разминался на всенощную сверчок, и исподтишка заводилась нетерпеливая лягушка.

— Здесь уже никого нет, — сказала Лизавета. — Глянь.

— Ага, — согласилась наша соседка. — Можно купаться без одежды.

Они разделись и бултыхнулись в нагретую за день воду. «Ой, как хорошо!», «Ух, и бодрит же водичка!» — эти восклицания неслись на берег и отбивались от раздолбленных глинищ высокого правого берега, повторяясь несколько раз эхом.

Все-таки кто-то увидел купальщиц, когда они, стоя на густом лугу в чем мать родила, высыхали под ветерком, чтобы не мочить одежду.

— Мама, ну чего вы придумали голой купаться ночью? — выговаривал бабе Саше дома сын Николай.

— Сы-ынок, ты уже знаешь? — испугалась та.

— Добрые люди в глаза тыкали, что у меня мать несерьезная.

— Прости меня, сынок. Извини! Клянусь тебе, что больше и к воде не подойду, — извинялась бедная женщина ни за что ни про что.

***

Павел, старший сын Филиппа и Саши, погиб на войне, и Николай принял его обязанности на себя. Был он светловолосый, кудрявый, такой же шутник, как и Филипп. И вдобавок хорошо рисовал, а еще от деда Павла научился столярничать. И тем потом кормился всю жизнь. Как и отец, Николай жестоко болел туберкулезом, хотя в послевоенные годы, скажу, забегая наперед, удалось ему вылечиться окончательно. В их семье лишь Роману, младшему из братьев, посчастливилось родиться здоровеньким.

Хуже всего досталось от той напасти среднему сыну Ивану. То, насколько этот ребенок дорого стоил своей матери, хорошо знают мои родители, так как много чего видели собственными глазами, а остальное знают по рассказам основного свидетеля — местной повитухи бабушки Ефросиньи. Это была мать Евлампии, то есть моя прабабушка. У Саши Заборнивской бабушка Ефросинья уже дважды принимала роды, когда та рожала Павла и Николая, и вот ждала третьего вызова. Вчера опытная повитуха заметила, что у беременной под вечер значительно опустился живот, — ребенок подбирался к выходу. Поэтому она приказала соседке прилечь и не слоняться зря, а как только начнутся потуги, сразу же звать ее. За ней почти в полночь прибежала испуганная баба Павлиха, мать роженицы.

— Что-то страшное! — от порога крикнула Сашина мать Ефросинье не считая, что будит всю семью. — Быстрее. Там похоже на двойню.

— Ну и что, — неторопливо начала слазить с печи повитуха. — Чего ты всполошилась? Мне и не такое случалось...

— Так они вместе головками идут!

— Пошли. Орешь тут... — цыкнула на мать роженицы повитуха.

Но ребенок был один, только оказался калекой.

— Прожарь на лампе нож, — попросила повитуха Павлиху, помогавшую ей. — А еще смочи самогоном эту тряпку и подержи. Подашь, когда попрошу.

Поймав малыша, баба Ефросинья умело промокнула его мягким полотенцем, затем протерла пуповину разбавленным самогоном и перерезала ее, закрепив кончик прищепкой, выдержанной в кипятке.

Говорили, что проклятая наследственная болячка прицепилась к новорожденному, поразив его кости, и потому спасения от нее нет. Кроме того, что я рассказала, об Иване осталось мало других сведений. Евгения Елисеевна припоминает, что он был тихим, не похожим на смешливого Николая или налитого энергией Романа, страдал от своего увечья не только физически, но и морально. Иван с неохотой посещал школу — боялся, чтобы над ним не смеялись, стеснялся своего вида. Да и нездоровилось ему часто. Учителя приходили к нему домой и помогали осваивать пропущенный материал, видя, что самообразование мальчику по силам. Тяжело он переносил и то, что к нему часто наведывались врачи из области, и, как он понимал, не для чего-то другого, а чтобы попрактиковаться, посмотреть на «диво» профессиональным глазом. В свои шестнадцать лет Иван оставался ниже своих ровесников, имел бледно-прозрачную худощавость, горячечный блеск в глазах. Много времени он проводил в постели, особенно весной и осенью, когда болезнь обострялась.

Может, и не жилец он был, неизвестно. Однако судьба не дала ему шанс естественным порядком прожить свой век, даже страдая от недуга. В рассказе об Иване Тищенко из милосердия не стоило бы делать акцент на его физических недостатках, ведь они решающим образом не повлияли на его судьбу. Так подумать вполне естественно для нас, воспитанных в духе высокого гуманизма. Но я рассказала правду только для того, чтобы проиллюстрировать вам и нашим будущим читателям, насколько фашисты пренебрегали ценностями, приобретенными человечеством в течение всего своего развития. Они были извергами, и верить тем, кто сейчас утверждает что-то другое, значит не считаться с фактами родной истории. А чтобы этого не произошло, свою историю, историю своей земли надо знать. Вот пример того, как невежество может стать тяжелым преступлением по отношению к родным, ибо человек, отрекающийся от прошлого, убивает свои корни.

Восьмого марта, в трагический день дивгородского расстрела, Иван чувствовал себя по-весеннему плохо. Но его не пощадили — сняли с кровати и под дулами автоматов вывели из родительского дома в нижнем белье, даже обуться не дали. Так он и шел на свою Голгофу с покрасневшими от холода ногами.

Баба Саша, правду сказать, была немного нерасторопной, быстро терялась в неожиданных обстоятельствах. Она почти не противилась тому, что сына забрали и куда-то повели. Правда, сделала попытку умилостивить карателей, просила не трогать калеку, но скоро поняла, что напрасно старается. Когда же вышла за ним на улицу и услышала причитания Евгении Елисеевны, доносившиеся из соседского двора и безошибочно указывающие, что там кого-то убили, то и совсем сникла.

— Мама, вынесите мне сапоги, — оборачиваясь, несколько раз повторил Иван, а она оцепенело смотрела на него и словно не слышала сказанного.

— Шнель, шнель, русиш швайн! — немцы толкнули пленного в спину прикладами, и он, пошатнувшись, наклонился чуть не до земли.

Они повели его по улице в сторону речки.

Баба Саша пришла в себя, и здесь ее слух еще острее полоснул плач соседки:

— Мамочка, за что? Дайте мне умереть! — потеряв голос, причитала там Евгения Елисеевна.

Евлампия! — пришло страшное осознание. Баба Саша в беспомощности и безысходности крутнулась юлой. Не зная, что сделать, ударила себя по бокам. Взгляд остановился на собаке. Пес Мальчик, которого два года назад Филипп Андреевич подарил Ивану, повизгивал и преданно смотрел ей в глаза, будто хотел что-то сказать. Автоматически она подошла к нему, зачем-то ощупала ошейник, цепь, а потом отперла замок и отпустила его.

Мальчик стремглав метнулся вслед за Иваном, и там, догнав своего любимца, начал как ошалелый рвать в клочья ноги его обидчиков. Недолгие вскрики карателей завершились выстрелом. В звонком мартовском воздухе, ледяно прихваченном морозцем, он прозвучал стократ громко и раскинулся вокруг предсмертным собачьим плачем.

В конце концов, что еще могла сделать баба Саша? Ее в те невозвратные минуты ее сковал не столько страх, сколько ошеломление, и она просто не могла действовать обдуманно.

А Ивана через час не стало, умер он немилосердно, что не могло быть объяснено его грехами и карой за них — он не успел сделать так много плохого на земле. Не оттого ли, что судьба порой допускает необъяснимое разумом несоответствие между поступками человека при жизни и трагическими обстоятельствами его смерти, людей берет сомнение в существовании Бога?