Наследство от Данаи

А незадачливая наседка, бросив, как водится, повзрослевший выводок, состоящий из одного цыпленка, засобиралась снова сесть на гнездо. При этом она квохтала, не снеся предварительно яиц на новую кладку, — словно просила помочь ей и подсыпать чужих. Отвергнутый цыпленок не отходил от нее ни на шаг. Более того, как всякий ребенок наследует своих родителей, начал копировать издаваемые ею звуки, поначалу изрядно коверкая их. Голос у цыпленка прорезался басистый, насыщенный, и традиционное наседкино «квох-квох-квох» выходило у него слабо узнаваемым подобием оного. Только рядом с наседкой можно было понять, чего он хочет добиться, о чем хочет известить мир. Цыпленок, в котором еще не угадывался пол, явно страдал и не желал мириться с участью отвергнутого.

— Что будет? — сокрушалась моя мама. — Два высиживания подряд, без перерыва. — И этот цыпленок от нее ни на шаг... Сколько же ей подсыпать яиц? Нет, ты слышала, как он квохчет?

— Угу, — подтвердила я странность в поведении цыпленка. — Им надо дать имена, а то не по-людски получается.

— Еще чего? — отмахнулась мама. — Не хватало только кур по именам называть. Кошмар!

Ради эксперимента она организовала новое гнездо, положила туда дюжину яиц и посадила горе-наседку.

— Не будет сидеть! — категорично прогнозировала мама наутро, собираясь навестить героиню последних дней. — Это у нее какой-то сбой инстинкта.

Через несколько минут мама вернулась в дом, глаза ее блестели радостью и удивлением, она была оживлена, как никогда.

— Пойдите посмотрите на чудо из чудес, — позвала она нас с папой. — Сказать кому — не поверят, — продолжала она интриговать, не объясняя сути дела.

В гнезде, пристроившись сбоку, сидела наша странная наседка, а рядом, заняв почти все гнездо, гордо восседал ее брошенный ребенок, цыпленок из предыдущего выводка. Не менее своей миниатюрной мамочки странный и настойчивый.

— Ого! — сказал папа. — Вот тебе и Лала.

Папа, видно, хотел сказать «ляля» — ребенок, малыш. Но, учитывая претензии птенца на взрослость, произнес «лала», пряча в это свою грубоватую иронию. Так у цыпленка появилось имя.

— А это, — я показала на взрослую курицу, — будет Нана! — образовав новое имя из «няня» по типу папиного.

— Вот все и устроилось, — засмеялся он.

Позже мы к имени Лала стали добавлять разные прилагательные, в частности «золотая». Дело было не только в том, что определился пол цыпленка — курочка, не в ее ярко-желтом цвете, а в поведении.

Лала сидела на гнезде с кладкой и на второй день, и на третий. А на четвертый день моя мама, видя упорство двух претенденток на высиживание потомства, подсыпала в гнездо еще два десятка яиц. Лала не переставала удивлять нас. Когда Нана выходила размяться и поесть, ее старший птенец занимал все гнездо, и ни одно яйцо не оставалось за пределами ее увеличенного распущенными перьями тельца. Время от времени она, как опытная мамка, подгибала под себя головку и переворачивала кладку. Это было трогательное зрелище. Нане же Лала доверяла не вполне, и поэтому сама надолго не отлучалась.

Так на пару они досидели до положенного срока и вывели на свет тридцать два цыпленка. Дальше все продолжалось в том же духе. Лала росла, и под ее крыльями помещалось цыплят больше, чем под крыльями Наны. Они не разлучались. Тон задавала Нана, а Лала лишь помогала ей. Но как помогала!

Когда вошел в пору и этот выводок, Нана превратилась в обыкновенную курицу, снова начала нестись. А Лала продолжала по-детски квохтать и водить за собой младших братьев и сестер. Со временем они сами отказались от опеки, начали убегать от Лалы на прогулках, а потом и на ночь устраиваться отдельно. Конечно, они не понимали ее странного наречия. Только к зиме Лала забыла язык наседок и молчала до весны, до тех пор, пока сама не снесла первое яйцо и не освоила язык несушек.

Мама и папа решили не трогать Лалу и Нану, дать им возможность прожить полную свою куриную жизнь до глубокой старости и уйти из нее естественным порядком.

Нана продолжала ежегодно выводить по два немногочисленных выводка, но прожила мало, семь лет. А о Лале речь еще впереди.

***

Лала не приводила по два выводка в год, как ее игрушечного вида мама. Впрочем, теперь они не знали друг друга, а значит, и не учились друг у друга. Цыплята, как производные не только курицы, но и петуха, были у Лалы обыкновенные. То есть у некоторых просто повторялась ее окраска, другие вырастали крупными, как она, и даже со временем у нас по двору бегали почти точные ее копии, объединившие в себе и то, и другое. Но характер, степень развития (я бы даже сказала — интеллекта!) — увы, этого не было у ее отпрысков.

На следующий год дивная Лала, уникально сочетающая вышеперечисленные качества, которым мог позавидовать кое-кто из людей, с тем бесценным, что человек давно потерял, — степень родства с природой, ибо она все сокровенное укрывала от лишних глаз, — снесла кладку в более экзотичном месте. Не знаю, не знаю, возможно, ни в ком нет так много добродетелей, чтобы затмить недостатки. У Лалы, как оказалось, была притуплена способность учитывать фактор риска. Эта курочка жила напропалую, и ей безумно повезло, что она появилась на свет именно в нашем курятнике, где ее заметили и выдали полный карт-бланш на все куриные дела, иначе не сносить бы ей головы.

Но до поры до времени мы, конечно, об этом сами не знали.

— Надо присмотреть, где Лала снесет кладку в этом году, — сказала мама, когда снова блеснуло солнышко, и куры дружно запели, извещая округи, что они намерены пуститься в любовные приключения.

В самом деле, до чего же рискованное и легкомысленное это дело: долго и восторженно кричать на весь мир «куд-куда, куд-куда», извещая врагов и недругов о снесении яйца! Не зря кур, в общем-то достаточно приспособленных к жизни созданий, называют дурами. И петухи не лучше — они громко вторят своим подругам, правда, уже после того, как яйцо появляется на свет. Именно потому, что Лалочка не была дурой в курином понимании этого слова и не кричала перед тем, как снести яйцо, не разглашала свои намерения, я выявить, где она присмотрела место под кладку, не смогла.

Не скажу, что я глаз с нее не спускала, если бы так было, то мне удалось бы уследить за ее маневрами, но я добросовестно наведывалась на хозяйственный двор, где неслись куры, всякий раз, как слышала «куд-куда».

— Мама, а может такое быть, чтобы курица неслась через год?

— Возможно, и может, но до сих пор я о таком не слышала, — призналась мама с некоторой долей замешательства: а вдруг такое действительно бывает.

— Значит наша Лалочка — превратилась в курия, — решила я. — Поэтому и выросла такой большой.

С моей стороны это была не просто измена, это был приговор. Ради чего же тогда держать ее, если яйца она нести не может и цыплят высиживать больше не хочет? И кур топтать после такого превращения — тоже не гожа! Свой незабвенный подвиг Лала совершила в позапрошлом году, помогла своей мамашке высидеть и выгулять второй выводок, через год вывела один свой выводок, а теперь и в суп пора. А что было тому виной? Моя ненаблюдательность, неспособность присмотреть за курицей, за одной умной курочкой. Мама сразу это поняла.

— Ты свой промах не списывай на Лалу. Она нормальная курица, но умная.

Лето разгоралось. Отцвели сады, отшумели первые дождички «на урожай», грозовые, обильные, поспешно стекающие по нашей Степной улице в Осокоревку, а далее — в Днепр. Пришел зной и безветрие — то, что способствует созреванию фруктов и ягод. Я беспощадно обносила зеленые абрикосы, причем начала с той поры, когда у них и косточка еще не сформировалась. Осторожно разрывала ногтями и разламывала беспомощную завязь, вынимала с серединки белый мешочек с капелькой будущего ядрышка, и съедала хрупкую кисленькую мякоть. Ничто меня не останавливало: ни предостережение взрослых, что у меня живот будет болеть, ни то, что не останется абрикос для папы, который их очень любил. Положение спасала шелковица.