Наследство от Данаи

— Что?! Я плачу, и шутки прочь! — говорю.

Первое дело, берем по сто пятьдесят. А на моем столике специальная кнопка была. Я официанта не зову-у-у! Нажал кнопку, дал сигнал, у официантов раздается: жу-жу-жу, и все уже известно. Ребята смотрят — только поговорили, а нам уже несут. Чудеса! А закуска! Чего душа хочет: огурчики, помидорчики. Все думают: «Что такое? Откуда?». А я сижу и: «Ха-ха-ха!». Потом мы любили петь. Особенно мне нравилась песня «Шумел камыш». У меня голос был, как у соловья. Все ребята уже перестанут петь, а я еще тяну: и-и-и! Да как подсвистну, как подсвистну!

Нона шмыгает хронически мокрым носом, так как она всегда простуженная была.

— Как это чудо могло свистеть? Ни одного зуба у него нет. «Шевер, шоловей, жову...» — обезьяна, — передразнивает и заодно констатирует она. — Наверное, и на «Шевере» не был, все врет.

— Ух ты, ведьма французская! Смотри, ишь какая! Кровь мою пьет, — аж подскочил от оскорбления наш лгунишка.

— Фомочка, не нервничай. Она еще ребенок, — успокаивала его Настинька.

— Пошел на фиг твой ребенок! Попробовала бы она на Севере так со мной обращаться, я бы шепнул ребятам, и наутро от нее только ухо принесли.

— Боже! Фома, ты думай, что говоришь!

— Што Фома? Што Фома? Ты знаешь, что она вчера сделала?

— Ги-ги-ги! — смеется Нона.

— Как будто ничего не сделала... — растерянно говорит Настинька.

— Да?! Я тихо сижу на печке, греюсь. Смотрю, заходят три цыгана и этот «ребенок» с ними.

— Где же обезьяна? — спрашивают цыгане. А твоя Нона на меня показывает.

— Вон, на печке сидит, — говорит им. Она, собака, ходит по селу и рассказывает, што вы в доме обезьяну держите. У... подлая! — выставляет Бодя в сторону Ноны два пальца рожками. — Кабы моя сила!

— Фомочка, она немного больная, не сердись на нее.

— Да? А деньги с цыган брать за этот цирк — не больная? Они за ней после этого три часа гонялись и не отняли.

— Что ты выдумываешь? Она не умеет быстро бегать.

— Зато цыгане умеют! А эта зараза вон на том осокоре отсиделась. Скажи спасибо, што после такого унижения я не видал ее. — И снова к Ноне: — Ах ты, ведьма!

— Не раздражайся, — просит женщина.

— Ты знаешь, Настинька, што? — успокаивается оскорбленный мужичонка. — Я вот сижу и вспоминаю Север. Если бы это было там, ты бы у меня вся в золоте ходила. А здесь же ничего нет! Возьми Цапика, — намекает на самогонщика из Третьяковой. — Што он здесь стоит? Ничего не стоит! А на Севере его бы на руках носили. Ты представляешь, какая у него голова? Это же уму непостижимо, какая голова!

— Чем же он такой умный? Всегда неопрятный. Что он выдающегося сделал?

— Хи-и-и... Што сделал? Ты смотри, вот эта свекла, это — трава, сорняк. А он из этого бурьяна такую самогоночку делает. Это же какую голову надо иметь! Здесь людей не ценят, Настинька... — и продолжает свое заклинание: — Настинька, так я говорю, вспомнил Север, и просто захотелось выпить.

— Где же его взять, Фома? Нет ничего.

— Ты знаешь што, Настинька? Набери ведро пашанички и отнеси Цапику. Пускай нальет просяного первачка.

— А сами чем будем зимой харчеваться?

— На-астинька, не жалей. Я скоро пойду на молзавод мастером работать. Меня с руками заберут. Ты у меня будешь в масле, как уточка, плавать. Да. А буду возвращаться с работы, печку кому-нибудь сделаю и полкосухи в кармане принесу. Тебе будут со всех концов нести и везти, завалят двор добром. Не жалей.

Набирает глупая Настя ведро пшеницы, отправляется к Цапика, наклонив голову.

— Настинька, подожди! — кричит ей вслед Фома.

— Что еще?

— Мы с тобой старые люди, нам надо больше отдыхать, иметь покой, тишину.

— Кто тебя, Фомочка, беспокоит? Отдыхай.

— Эгэ-э! Кто... Самый дорогой отдых — это на рассвете. А здесь у тебя во дворе этот петух: ку-ка-ре-ку! ку-ка-ре-ку! — орет и будит меня.

— Отцепись хоть от петуха! Что я ему, глотку заткну?

— Не надо! Ты его поймай, злодея, и отнеси Мотайлихе. Пускай нам сметанки нальет. Ты знаешь, я люблю сметанкой закусывать.

— А как же куры будут без петуха?

— Што куры? Куры яйца несут и без петуха. А которая захочет, пускай сбегает к соседскому. Зато у нас наступит покой. Да.

Так они выносили «пашаничку» и кур со двора и к весне умерли от голода.

***

Павел Дмитриевич закончил рассказывать и посмотрел на слушателей:

— Что притихли? Грустно, да?

— Странные судьбы были у людей, — сказала Надя. — Этот Фома Данилович имел фантазию, но не сумел развить ее в себе, направить в полезное русло.

— Да он ничегошеньки на свете не знал! — воскликнул Толик. — Непостижимо, он думал, что если море, значит, там тепло!

— Что правда, то правда. Если бы он получил для начала мало-мальское образование, хоть какое-то воспитание, то не наделал бы глупостей и остался бы человеком. Но тогда же, господи, детская беспризорность была такая, что сказать страшно. А он был, по всему, именно из беспризорников.

— Неужели и Нона умерла? Жаль девочку, она не была лишена практичности, — задумчиво сказала девушка.

— Нет, Нона выжила. Но это тоже печальная история, ибо девчонка демонстрировала не лучшее поведение в поселке. Когда-то, придет время, я расскажу и о ней, если доживу, конечно.

— Почему не сейчас? Расскажите уж, а то любопытство разбирает.

— Нельзя. Некоторые ее потомки живут здесь, и это как раз не те лица, которыми можно гордиться. Конечно, люди не всегда виноваты в своей судьбе.

— Понятно, — согласилась Надя. — Заинтриговали вы нас. А не боитесь, что этот материал будет утрачен? — неуклюже намекнула на возраст рассказчика.

— Материалы, которые могут быть опубликованы после меня или по смерти моих героев, я надиктовал на пленку Низе Павловне, своей дочке. Дал ей наказ продолжать ось времен, не прерывать нашу творческую эстафету, которую я когда-то получил от своей мамы.

***

Вдруг все вздрогнули от раскатистого грохота, и вместе с тем Жужа залилась лаем.

— Это за мной, — Надежда грустно обвела взглядом присутствующих. — Мама по воротам гатит. Сейчас она мне чертей даст.

— Ты здесь или нет?! — послышался грозный голос Веры Ивановны. — Можешь домой не припаривать! Сегодня ты у меня получишь по спиняке, гавеля такая, табуретюра. Только попадись мне в руки! — голос начал медленно отдаляться и в конце концов затих.

— Выговорилась и пошла домой, — перевела дыхание девушка. — Пронесло на этот раз. Пошли, — облегченно кивнула она Толику.

***

— Сдается мне, — гордилась мужем Евгения Елисеевна, убирая после ужина со стола, — что ты, как проповедник, распространяешь забытое учение о любви к людям и к земле своей. А что такое земля? — вслух размышляла она дальше. — По большому счету, это кровь и плоть наших предков, предшественников, история их жизни. Это дела, которыми они занимались и благодаря которым обеспечили нам настоящее.

Позднее супруги перешли в гостиную. Здесь они включили телевизор, приглушив звук, как зачастую делали, и взялись за книжки. Спустя время Евгения Елисеевна продолжила:

— В тебе таки много есть восточного. Удивительно, как кровь человеческая несет через века и поколения традицию, на которой она замешана! А восточная традиция общения с людьми — это и есть доброжелательное и изысканное гостеприимство. Без нее, наверное, было бы невозможным распространение христианства. Ведь Христос нес людям весть о сокровищнице их душ, то есть пророчил, в благодарность за ночлег. Через приветливость и сердечность беседы склонял их к своей теории. И вот теперь я наблюдаю то же самое — наши домашние беседы обогащают молодые души. Только теперь не проповедник идет к людям, а люди ищут его, такого, который без вранья утолит их жажду прекрасного и правдивого. Люди больше не доверяют тем, кто нагло врет с экранов телевизоров. Может, его, злодея коробчастого, вовсе выключить, а?

— Это ты преувеличила, — не обратил Павел Дмитриевич внимания на последний вопрос жены. — А если быть точным, то вообще все выдумала, — он говорил на манер охотничьих побасенок Петра Макаровича Трясака. — Иисус для проповеди выбирал высокую пустынную гору или светлое спокойное озеро.