Конец – молчание

Повинуясь регулировщику, Сергей Васильевич притормозил и, пользуясь паузой, стал обхлопывать карманы в поисках коробки со спичками. Но она опять куда-то задевалась. Единственное, на что Горин никак не мог найти управу, это несчастный коробок: все время оказывался не там, где надо бы. В памятный зимний день было так же…

– Простите, вы – мой новый следователь? – Тот, кого только что ввели конвоиры, старался рассмотреть лицо человека, сидевшего за почти пустым письменным столом. Но хозяин кабинета не спешил поднять глаза на вошедшего: он был занят изучением паспорта арестованного.

Наконец, пересилив себя, захлопнул солидные коричневые корочки, и даже отодвинул документ, дабы не было соблазна опять заняться им.

– Нет, я не новый следователь… Мне поручено только разобраться в вашей давней преступной деятельности на территории России… Присаживайтесь!

– Благодарю.

Прежде чем опуститься на стул, одиноко стоявший перед столом, Роман Карамин зачем-то расстегнул пиджак, потом мгновенно застегнул его, ловко пробежавшись по пуговицам длинными гибкими пальцами. Потом провел ладонью по сиденью стула, хотя там ничего не было, и пристроился на краешке.

«Нервничает… С чего бы так сильно? И выглядит странно – красный какой-то. Наверное, гипертоник», – Сергей Васильевич внимательно посмотрел на арестованного, а потом на своих сотрудников, как обычно пристроившихся на диване.

Когда Сергей Васильевич работал, Миша Денисенко и Дима Варгасов сидели тихонько – слушали и учились. Оттуда им виден был только профиль Горина: прямой нос, мягко очерченные губы, слегка вьющиеся, откинутые назад золотистые волосы над гладким, без единой морщинки, лбом, аккуратная раковина уха…

Что было в шефе «расейского», так это пшеничные кустистые брови, из которых, как из спелых колосьев, упрямо вылезали колючие волоски, крайне сердившие Сергея Васильевича.

– Значит, вы в самом деле – Роман Карамин, а не… – Горин придвинул к себе коричневую книжечку и зашуршал глянцевыми листками, украшенными массивными печатями и колючими готическими буквами. – А не… Рудольф Краух, как написано в вашем паспорте. Так?

– Так! – Арестованный провел рукой по обширной, быстро покрывшейся крупной испариной лысине, по дряблой щеке, будто стирая что-то невидимое для окружающих, но раздражающее и беспокоящее его самого. – Я никогда, гражданин следователь, не занимался политикой, о чем уже неоднократно заявлял. Никогда…

– Ясно… Ясно… – Сергей Васильевич задумчиво смотрел на Крауха – Карамина.

Тот вдруг закрыл лицо руками.

– Вам плохо? Хотите воды? – Горин кинул выразительный взгляд в сторону дивана, и Варгасов тотчас схватился за графин. – Может, отложим разговор?

– Нет… нет… Лучше уж сейчас! Чего еще раз ехать? То есть везти меня… – Карамин безнадежно махнул рукой. – Понимаете, гражданин следователь, я говорил и говорю чистейшую правду! Извините…

Он взял у Димы стакан и с трудом поднес его к губам – так дрожали пальцы. Выпив и заискивающе улыбнувшись Варгасову, снова повернулся к Горину:

– Я не лгу! Какой смысл? Я ведь добровольно вернулся… С таким трудом! Как всем старикам – поверьте, я знаю это не по газетам или книгам, – мне хотелось умереть на родине. Я вроде добился своего… – Улыбка у Карамина получилась кривой и жалкой.

– Значит, все, что вы говорили своему следователю, – истина?

– Конечно! – Карамин, совсем было сникший, оживился.

– А истина ведь конкретна.

– Вы так считаете?

– Это не я считаю, а Гегель. Немец один.

– А-а-а…

– Итак?

– Итак, все правда! Я действительно – сын сельского священника. Пел ребенком в церковном хоре: у меня был неплохой голос. Потом на «талантливого» мальчика обратили внимание заезжие актеры, взяли с собой. Пока был маленьким – выступал. Эдакий вундеркинд с «бабочкой» на шее!» Затем – ломка голоса… А новый не прорезался! Опекуны, которые с моей помощью прилично заработали, бросили меня, как только поняли, что голос не появится. К родителям возвращаться не хотелось, а есть что-то нужно… Короче, попал я в Петербурге в дурную компанию. Там меня многому научили! Во всяком случае, думать о куске хлеба уже не нужно было: я стал театральным карманником – использовал суету у вешалок. Как видите, довольно узкая специализация…

– А после революции?

Карамин снова обмяк. Потом все-таки взял себя в руки:

– Последовал за своей клиентурой. Кого здесь было обворовывать? У бедняка последний грош брать? А те, кто что-то имели, оказались за границей. Ну и я с ними… Как-то уж привык к этой публике!

– Как же вам удалось попасть на работу в берлинскую полицию? Вам, уголовнику?

– О, этот поворот в моей судьбе действительно любопытен. – Роман Петрович усмехнулся. – И в то же время крайне прост. Как-то я помог комиссару накрыть шайку, за которой тот безуспешно гонялся. Он обратил внимание на мои в этой области неордина… неордина… Как это по-русски?

– Неординарные?

– Вот-вот… На мои неординарные способности и взял к себе на работу. Сначала на самую ничтожную. Потом, когда увидел, как успешно пошли дела на нашем участке, постепенно повышал в должности… Так я из вора Романа Карамина превратился в Рудольфа Крауха, добропорядочного и неподкупного немецкого шуцмана, в просторечии – шупо. Но когда к власти пришли фашисты, все изменилось. Работать стало трудно и неприятно. А ко мне, русскому, было особое «внимание», как вы понимаете! Да и вообще, когда тебе за пятьдесят, тянет в родные места. Спал и видел наше село, отцовскую церквушку, где люди плакали, когда я выводил своим чистейшим альтом: «А-ли-луй-я-а-а-а»… Простите, можно еще водички?

Карамин высморкался в огромный клетчатый платок, аккуратно вытер глаза и долго извинялся перед Димой, который снова налил ему воды, за беспокойство.

– Вы должны хорошо ориентироваться в берлинских порядках, официальных и неофициальных, – неожиданно сказал Горин.

– Конечно!

– Знаете во всех тонкостях паспортный режим, знаете, где при надобности можно достать документы, кто из полицейских, «добропорядочных и неподкупных», берет взятки, как найти пристанище, если нужда заставит перейти на нелегальное положение.

– О, майн готт! Что может быть проще?

– Знаете уголовников.

– И настоящих и гёрен, столичных беспризорников, их привычки, их жаргон.

– Ну что ж… Обидно только, что никто не может подтвердить вашу дореволюционную «деятельность»!

– Но почему же? – Роман Петрович опять стал нервничать. – Я ведь называл знаменитых людей: Семку-графа, Яньку-кошелька… Спросите у них! Они не могли забыть Рому-ромашку…

– К сожалению, их уже нет в живых.

– Ах, зо-о-о… Ах, так… Конечно же – годы, годы! Как-то забываешь об этом, когда дело касается других! Мда-а-а…

Карамин вдруг привстал со стула:

– Гражданин следователь, я часто сидел в тюрьме! Должны ведь остаться какие-то документы, а?

– Я об этом уже думал. Пока ничего не нашли: столько лет, столько событий! Но искать продолжают.

– Извиняюсь, нельзя ли папиросочку? – Арестованный жадно смотрел на «Казбек», лежащий около Горина. – Давно не курил…

– Пожалуйста! – Сергей Васильевич взял себе папиросу и протянул коробку Карамину. Пока тот разминал табак, Горин обхлопывал себя, ища спички. Наконец, обнаружив их в самом дальнем кармане, прикурил.

Уже в следующую секунду арестованный очутился возле Горина и, на миг отгородив его своей громоздкой фигурой от помощников, склонился над спичкой. Те опомниться не успели, а он, сладко затягиваясь, уже шел к своему стулу.

Двое молча курили, сидя друг против друга. Двое на диване, недовольные собой – мало ли что могло произойти, – переглядывались. Но как только Сергей Васильевич собрался продолжить разговор, Карамин поднялся:

– Возьмите, пожалуйста, свой бумажник, гражданин следователь! Этот ваш Гегель прав – истина конкретна…

Все как завороженные следили за арестованным, который не спеша извлекал из левого кармана пиджака знакомый желтый бумажник.