Страница 32 из 101
— О, синьор, — расплылся Маурицио. — Я всегда знал, что вы благородный человек. Когда Эрминия согласится пойти со мной под венец, вы будете почетным гостем на нашей свадьбе.
Не хотел, ох как не хотел Этьен сегодня этой встречи!
Но он умело скрыл досаду. Впрочем, скрыть досаду не стоило большого труда — все, о чем нужно было переговорить с Эрминией, уже переговорено. Маурицио мог ведь ворваться и раньше! Но раз уж это произошло, было бы глупо, бестактно не ответить приветливой улыбкой и любезностью на его любезность.
Маурицио был весь — душа нараспашку и, как показалось Этьену, искренне обрадован встречей. Разве можно отпустить такого гостя без того, чтобы не посидеть с ним в задней комнатке за бутылкой?
Кем был Кертнер для Маурицио? Дельцом с приятной внешностью, не слишком разборчивым в своих коммерческих занятиях, знакомым Эрминии еще по Барселоне. Когда–то богатый синьор дал взаймы деньги на покупку этой лавки, причем, по словам Эрминии, на весьма божеских процентах.
Маурицио недавно с работы, раньше срока закончили погрузку парохода «Патриа». Докерам, крановщикам и самому стивидору досталась солидная премия, ради такой премии стоило попотеть. Крановщикам сегодня пришлось особенно тяжело: огромные деревянные ящики не пролезали в трюмные люки, и их устанавливали на палубе.
Эрминия звонко рассмеялась — нашел чем бахвалиться! Сократили стоянку судна, которое везет фашистам вооружение!
— Ты мой комитет по невмешательству! — Маурицио обнял Эрминию. Машины для сельского хозяйства погрузили на три часа раньше, зато на сутки позже.
Он долго и широко рубил воздух ребром ладони, чтобы собеседники могли представить себе объем ящиков. Даже если мерить итальянской меркой, Маурицио жестикулировал много и размашисто. Уж не профессиональное ли это у него? Стивидор весь день обменивается жестами с крановщиками, как глухонемой. Может, от этих постоянных движений и руки у него стали такие большие?
В судовом журнале записано, что «Патриа» везет сложные молотилки, косилки, лобогрейки, сеялки и всякую такую сельскохозяйственную всячину.
«Может, на этой самой «Натрии» уйдет в очередной рейс Паскуале?» неожиданно подумал Этьен.
Для него не было секретом, что молотилки и комбайны в громоздких ящиках, не влезающих в трюмы, изготовлены на заводах «Мессершмитт», «Капрони», «Изотта–Фраскини». Сложные молотилки умеют летать со скоростью до четырехсот километров в час, сложнее некуда…
Эрминия ни на глоток не отставала от мужчин. С возлюбленным она разговаривала тоном полного послушания и покорности, нежно называла его своим муженьком, но ей всегда удавалось при этом, без властных интонаций, щадя его самолюбие, настоять на своем. Нежный тон, не допускающий, однако, никаких возражений, быстро усмирял строптивого Маурицио. Только, например, Маурицио пытался по какому–нибудь поводу прихвастнуть, как следовал выразительный взгляд Эрминии, и тот умолкал на полуслове.
Маурицио снова пригубил стакан и рассказал о новой траттории, она открылась недавно против причала Эфиопия. Траттория захудалая полутемная, без вентиляции. Но сколько в ней толчется народу! Все хотят поддержать одноглазого хозяина, выразить с ним солидарность. Прежде хозяин содержал тратторию в центре города, возле пьяцца Верди. Посетители часто слушали там радиопередачи из Парижа — французский диктор правдиво рассказывает о войне в Испании, о порядках в Германии и в самой Италии. Чернорубашечники расквитались с хозяином и подожгли его тратторию. Пожарным разрешили приехать, когда зал уже выгорел внутри.
Сгорели и стулья, и столики, и посуда, и буфет, и прилавок, и тот самый радиоприемник, который накликал на хозяина беду.
Многие из тех, кто не кричит, что «дуче всегда прав», дают одноглазому трактирщику взаймы на обзаведение, очень честный человек, деньги у него — как в «Банко ди Наполи».
Дать деньги такому человеку — святое дело…
Информация предназначалась для красивых ушей Эрминии, но она сделала вид, что не услышала в словах Маурицио никакой просьбы, и тот поскучнел лицом.
— Ты что такой кислый? Римских мандаринов наелся, что ли? — спросила она притворно заботливым тоном: римские мандарины кислые, им не хватает тепла, чтобы созреть по–настоящему.
— По–своему она права, синьор Кертнер, — спустя минуту Маурицио вновь влюбленно смотрел на Эрминию. — Не умела бы так хорошо считать лиры, разве ей удалось бы сколотить капитал на эту лапку?
Он обвел широким жестом благоухающий, сочный, вкусный товар, отхлебнул еще граппы, а сделал это с таким видом, будто Эрминия попросила его срочно освободить посуду.
Но едва Маурицио отнял стакан ото рта, как вновь наполнил; стакана в его пятерне и не видно.
Как ни бедна траттория у причала Эфиопия, одноглазый хозяин повесил на стене гитару и мандолину к услугам того, кто захочет поиграть и спеть: так было заведено еще на пьяцца Верди.
И Маурицио вдруг затянул во весь голос любимую песню «Голубка то сядет, то взлетит». Эрминия догадалась, что эту песню он исполнял уже сегодня в траттории.
Вот не думал Этьен, что с таким удовольствием проведет время с Маурицио и Эрминией! Или хорошее настроение объясняется тем, что он чувствует себя тут в безопасности?
Полному спокойствию мешала лишь мысль, что оно вот–вот кончится, что ему нужно отсюда уйти и вновь искать приюта.
Конечно, доверяй он Маурицио так же, как Эрминии, — взял бы да попросил у них убежища, пусть его до утра запрут в лавке заодно с фруктами. Но признаться Маурицио, что он от кого–то прячется, что его кто–то преследует, значит саморазоблачиться, испортить репутацию синьору Кертнеру, лишить его «легенды»…
Минут за двадцать до закрытия лавки Эрминия и Маурицио принялись втаскивать с тротуара выставленные туда корзины, ящики и плетеные лукошки.
Дольше оставаться неприлично, невозможно. Этьен с деланной бодростью поднялся, взял на прилавке свой сверток и книжку «Летчик–испытатель».
Мелодичная «Голубка то сядет, то взлетит» проводила Этьена до дверей.
25
Он вышел из фруктовой лавки, памятуя, что должен быть сейчас очень осторожен, намного осторожнее, нежели утром, — право же, у Этьена были для того основания.
В руке сверток, взятый у Эрминии, и жгла карман нотариальная доверенность, дающая Анне Скарбек право распоряжаться всеми его деньгами в швейцарском банке — и теми, которые лежат на текущем счету, и теми, которые могут быть переведены из Италии.
На вокзале появляться сейчас более чем рисковано.
На пристанях, от которых отходят пароходы, тоже лучше не показываться.
Переночевать бы в укромном местечке, утром уехать автобусом в пригород, нырнуть там в рабочий поезд, а через одну–две станции пересесть на поезд Генуя — Турин. Он обязательно должен возвратиться в Милан не прямым поездом, а через Турин.
Он сидел на берегу Лигурийского моря, а вспоминал Каспий, где о грязные камни бьется мутная, в нефтяных пятнах, почти черная вода. Столько лет уже прошло, столько тысяч километров отделяет Баку от Генуи, но так же пахнет подгнивающими сваями, так же несет смолой от баркасов, сохнущих на сухопутье, обративших к солнцу свои черные днища. Правда, в бакинском порту все заглушал запах нефти, и на воде, где стояли под погрузкой наливные суда, отсвечивали огромные пятна нефти, они были как перламутровые помои. Но точно так же, как некогда в Баку, в здешнем порту околачивается портовый люд, который предлагает свои мозолистые руки и не умеет ничего, кроме как переносить, подымать и опускать тяжести.
Стоило отвернуться от пристани, от портовой набережной и обратить взгляд на город, как сходство между Баку и Генуей сразу улетучивалось. В Баку их казарма находилась в Черном городе, там при малейшем ветре срываются пыльные бури, пропахшие нефтью, а сама пыль смешана с копотью, и потому листва редких худосочных деревьев черная. А Генуя лежит на ярко–зеленых холмах, дома весело раскрашены, и издали может показаться, что город сплошь населен беззаботными курортниками.