Страница 3 из 101
А конфетная бумажка отвратительно шуршит. Ну сколько можно с ней возиться? Да разверни, наконец, свою конфету, чертова кикимора!
Во втором антракте певцы вновь выходили на авансцену, и красавец Ренато с заученной грацией раскланивался, принимал цветы, делился ими с Амелией и графом, показывал великодушным жестом на маэстро и на весь оркестр.
Ингрид ушла в курительную, а Этьен остался в опустевшем партере. Он держал в руке блокнот, сосредоточенно писал, и антракт показался ему удивительно коротким.
В третьем, последнем антракте к Этьену вернулась общительность и галантность. Они снова фланировали по фойе, добровольно подчинив себя круговороту фраков, черных костюмов, вечерних платьев — обнаженные плечи, обнаженные спины. Блистающее изящество, а рядом — безвкусица, путешествующая без виз. Чем богаче безвкусная женщина, тем у нее больше возможностей поразить всех отсутствием вкуса; на нее удивленно оглядываются, а она уверена, что ею любуются.
Кертнер раскланялся с каким–то важным толстяком.
— Кто это? — спросила Ингрид.
— В кармане у этого толстяка все мое состояние… Вице–директор миланского «Банко Санто Спирито».
— С внучкой?
— С женой. Она любит есть конфеты под музыку.
Кертнер поклонился еще одному важному синьору с бакенбардами.
— Удивительно похож на императора Франца–Иосифа, — сказала Ингрид.
— Это ему даже положено по должности. Наш с вами новый австрийский консул.
Старый меломан, сосед по креслу, подошел к Кертнеру с партитурой в руке, раскрыл ноты на загнутой странице и сказал тоном заговорщика:
— Теперь все дело за графом.
— Вы имеете в виду предсмертную арию Ричарда Варвика?
— Конечно! Если он чисто не возьмет верхнее «до», я умру вместе с ним.
С главным фойе соседствует театральный музей. В первом антракте в музее всегда многолюдно; во втором — пустовато, а в третьем — и вовсе пустынно. Иностранные туристы, провинциалы уже в первом антракте поглазели на афиши, фотографии, эскизы костюмов и декораций, искусно подсвеченные макеты постановок.
Ингрид и Этьен, по обыкновению, заглянули туда в последнем антракте. Они прошли в тот угол зала, где висят фотографии Анны Павловой и Федора Шаляпина.
И сегодня Ингрид крайне заинтересованно разглядывала экспонаты музея, поставив папку с нотами на застекленный столик.
Этьен вытащил бумаги из внутреннего кармана пиджака, вырвал листок из блокнота и положил все в папку с черным лакированным переплетом. Одновременно он переложил к себе в карман письмо из папки Ингрид.
Звонок зовет в зал, последний акт, начинается бал–маскарад. Заговорщикам удалось наконец узнать, под какой маской скрывается граф. Вскоре потерявшего бдительность графа пырнули кинжалом, а он, перед тем как окончательно проститься с жизнью спел длинную арию. Этьен шепнул Ингрид на ухо:
— Умер при попытке взять верхнее «до»…
Граф Ричард Варвик еще не испустил дух, а белесая сластена зашуршала конфетой.
Трагический финал не испортил Этьену настроения, и он шел к выходу, посмеиваясь:
— Тоже мне заговорщики! Не могли выяснить, под какой маской скрывается граф. Да кто хуже всех поет, тот и граф..
Капельдинеры, похожие на министров, шеренгой стояли в полукруглом коридоре, держа пальто, шляпы, зонтики сиятельных посетителей, которым не пристало ждать и толкаться в очереди.
Сколько условленных свиданий под каменными сводами подъезда! Дамы и кавалеры в суетливой толпе выискивали своих кавалеров и дам.
Этьен и фрейлейн Ингрид подошли к трамвайной остановке. Ждать пришлось долго. Уже проследовали все номера, иные дважды, а трамвая Ингрид все не было. По–видимому, тот же запропастившийся номер поджидал мужчина с непокрытой головой, в серых брюках, он стоял рядом на остановке.
Наконец–то долгожданный трамвай отошел, переполненный театралами.
— Счастливой ночи! — крикнул Этьен вдогонку; то были первые слова, сказанные им сегодня вечером по–итальянски.
Ингрид помахала зонтиком, стоя на задней площадке вагона.
«Русские желают «спокойной ночи», немцы — «хорошей ночи», итальянцы «доброй ночи», а иногда «счастливой ночи». — Этьен все еще глядел вслед трамваю, исчезнувшему за поворотом. — В напутствии на сон грядущий тоже сказывается характер народа…»
Этьен собрался идти своей дорогой, повернулся и заметил на другом конце каменного островка мужчину без шляпы, в светло–серых брюках. Почему–то он не уехал трамваем, который так долго высматривал.
А что касается Ингрид, то Этьен весьма кстати и ко времени пожелал ей сегодня именно счастливой ночи. Разве можно что–нибудь лучшее пожелать радистке перед тем, как она потаенно выходит в зашифрованный эфир?
3
Ингрид ехала из «Ла Скала» на отдаленную виа Новаро и напряженно гадала: чем вызвана перемена в поведении Кертнера, почему он сегодня играл роль любезного кавалера?
Она не могла знать о разговоре Джаннины с кассиршей театра, который состоялся в среду. В тот день секретарша «Эврики» Джаннина ездила за билетами на «Бал–маскарад», заказанными для Кертнера.
— Простите за любопытство, — спросила кассирша, — кто эта немка, с которой ваш патрон всегда ходит в театр?
— Она тоже из Австрии.
— Студентка консерватории?
— Кажется.
Наконец кассирша нашла конверт с надписью: «Синьору Конраду Кертнеру».
— Как всегда, в шестом ряду. Два кресла, пятое и шестое… Ваш патрон не женат?
— Нет.
— Такой интересный, почти молодой мужчина — и старый холостяк.
— Да.
— Тогда все ясно. Это его невеста?
— Право, не знаю.
— А красивая эта австриячка! Правда, могла бы быть чуть пониже…
— Я никогда ее не видела, — сказала секретарша отчужденным тоном и, взяв билеты, поклонилась кассирше.
Джаннина вышла на улицу и остановилась у афишной тумбы. Двое парней обратили внимание на Джаннину и попытались с ней заговорить, но она не удостоила их ответом.
Джаннина — стройная, с хорошо очерченной грудью, на легких и длинных ногах. Матовый цвет лица, волнистый лоск волос, большие темно–серые глаза, верхнюю губу чуть–чуть оттеняет пушок.
Она ускорила шаг. За углом, к неудовольствию парней, ее поджидал Тоскано. Он сидел в маленьком открытом «фиате». Тоскано был в вечернем костюме, он то и дело зачесывал назад и приглаживал блестящие волосы, которые росли низко, закрывая лоб.
Едва Джаннина села в машину, Тоскано обнял ее, она отвела руку жениха.
— А теперь ты свободна?
— Тебе придется подождать, у меня еще дела в конторе.
Вручая билеты своему шефу, Джаннина выглядела весьма озабоченной. Она хмурилась, морщила чистый лоб и не сразу решилась пересказать свой разговор с кассиршей. Кертнер поблагодарил секретаршу и притворился беззаботным:
— Обычное женское любопытство!
Но он понимал — неспроста в кассе выспрашивают, с кем он ходит в театр.
Пожалуй, Джаннина кстати сказала кассирше, что Ингрид австриячка. И самое естественное — сыграть роль кавалера, чуть ли не жениха Ингрид, а в дальнейшем вести себя сообразно такому званию.
Этьена не встревожила бы так информация секретарши, если бы за два дня то того, в понедельник, он не получил от нее другого тревожного сигнала.
Она отправляла деловую телеграмму. Кертнер просил предупредить на телеграфе — телеграмма должна уйти немедленно. А если линия перегружена, пусть возьмут тройной тариф и отправят как срочную.
Джаннина сдала телеграмму, а вспомнила о просьбе шефа, когда уже вышла на улицу. Бегом вернулась и увидела, что телеграфист, нещадно дымя сигаретой, списывает текст сданной ею телеграммы в какую–то книжечку.
Она бесшумно удалилась, спустя несколько минут подошла к окошку заново, передала просьбу своего шефа. Телеграфист заверил, что телеграмма уйдет без задержки.
— Как выглядит телеграфист?
— Синьор с нездоровым цветом лица. Мешки под глазами. Прокуренные, с проседью усы. Желтые от табака пальцы.
Этьена не на шутку встревожила новость, принесенная Джанниной.