Страница 76 из 103
И вслед за тем пугливо спросила:
— А куда вы везете меня?
— К себе пока. Тебя накормят, напоят чаем… Тебя вымоют, причешут и оденут в хорошенькое платье. Хочешь?
— Хочу! — ответила девочка.
И ее личико просветлело.
Несколько минут княгиня смотрела на это крошечное создание в каком-то раздумье, точно о чем-то вспоминая. И черты ее строгого, холодного лица смягчились…
Обыкновенно дети, которых спасала и призревала княгиня Марья Николаевна по долгу благотворительницы, не возбуждали в ней особенно теплых чувств. Она никогда их не ласкала, не согревала нежным словом.
Но в эту минуту эта маленькая Анютка почему-то возбудила в ней не одну только жалость, а что-то другое, более нежное и сильное, неожиданно для нее самой охватившее ее сердце.
И эта уравновешенная, сдержанная женщина, от которой веяло всегда холодом, вдруг наклонилась к грязной девочке и стала целовать ее с страстной порывистостью внезапно пробудившегося материнского инстинкта.
Анютка широко раскрыла глаза, более пораженная, чем тронутая этою неожиданною ласкою.
А в глазах княгини блестели слезы. Ее красивое, свежее лицо было задумчиво и грустно. Голос ее прозвучал необычною нежностью, когда она спросила Анютку:
— Тебе холодно, девочка?
И, не дожидаясь ответа, она закрыла Анютку полой своей роскошной ротонды, подбитой черно-бурыми лисицами.
Прошло несколько минут, и этот порыв чувства как будто неприятно удивил княгиню своею неожиданностью.
«Нервы», — подумала она, недовольно пожимая плечами.
И княгиня, с тонким чутьем эгоистической натуры оберегавшая себя от каких бы то ни было волнений, могущих нарушить спокойствие ее великолепной особы, решила и теперь, что давать поблажки нервам не следует.
Когда карета подъехала к подъезду ее особняка на Сергиевской, княгиня уже справилась с собою, больше Анютку не целовала и вышла из кареты тою же холодною, строгою и безукоризненною княгиней, какою ее все привыкли видеть.
Прежнее решение насчет Анютки было отменено. Нечего держать ее несколько дней в доме, как княгиня прежде хотела.
И она, поднявшись к себе, велела горничной накормить Анютку и немедленно отвезти ее в приют для девочек общества «Помогай ближнему!».
После этого она приняла валерьяновых капель и пошла переодеваться, чтоб ехать с визитами.
Иван Захарович вернулся домой только к вечеру и был порядочно пьян. Дети, увидевшие «дяденьку», предчувствовали, что сдача выручек не обойдется сегодня без ремня, и испуганно притаились в своей комнате.
Весь хмель сразу выскочил у Ивана Захаровича из головы, когда достойная его супруга сообщила ему о посещении княгини и об увозе Анютки, и он совсем упал духом, когда старший дворник отобрал от него все детские документы и объявил, что на следующий день отведет всех его питомцев к княгине.
Надо было спасать собственную шкуру, и Иван Захарович после беседы с дворником на следующее же утро имел конфиденциальное совещание с письмоводителем участка в трактире.
Результатом всех этих конференций было то, что Иван Захарович к вечеру того же дня съехал с квартиры и был отмечен выбывшим за город.
Таким образом, когда дня через три после посещения княгини заведения Ивана Захаровича в участке было получено строжайшее предписание о производстве немедленного дознания, — Ивана Захаровича не оказалось, и розыски его в городе не увенчались успехом.
Он уже был в Москве и намеревался там заняться другой профессией — открыть питейное заведение.
Супруга его осталась в Петербурге, чтобы распродать вещи, а затем приехать к мужу…
Но Иван Захарович напрасно писал своей Машеньке умоляющие письма. Она не ехала к нему.
В этот вечер «граф», несмотря на дьявольский холод, не очень-то располагающий людей к благотворительности, «работал» довольно недурно.
Какой-то студент, к которому «граф» обратился с просьбой «ссудить его гривенником», взглянув при свете фонаря на страшно изможденное лицо «графа» с лихорадочно блестевшими глазами, как-то торопливо опустил руку в карман своего теплого пальто и, кладя в руку «графа» несколько серебряных монеток, участливо проговорил:
— Вы в больницу бы пошли…
— Вы полагаете, молодой человек? Очень благодарен за помощь и за совет. Очень!..
И, приложившись к цилиндру, «граф» побрел далее.
«В самом деле, этот студент, пожалуй, и прав!» — горько усмехнулся он, чувствуя, как холод прохватывает его всего, как ноет грудь и ломит все тело.
«Неужто машина окончательно испорчена?!» — с тоскою думал он и, пересиливая боль, продолжал свой путь, озирая зорким взглядом проходящих.
— Madame! Quelques sous, s'll vous plait?[13] — произнес он, нагоняя какую-то даму.
И та, взглянув на «графа», торопливо вынула из портмоне двугривенный и подала ему.
«Положительно, вид мой внушает сегодня сочувствие… Должно быть, я похож на умирающего… Если б умирающие могли ходить по улицам — они собирали бы себе на приличные похороны!» — размышлял «граф» в каком-то угрюмом озлоблении.
Через два часа прогулки на морозе в костюме, который согревал очень мало, «граф» имел полтора рубля и поспешил домой.
Продрогший и посиневший от холода, чувствуя себя очень скверно, он вошел в свою комнатку и, кивнув Антошке, снял с себя пальто, разделся и лег на постель.
— Вы нездоровы, граф? — тревожно спрашивал Антошка.
— Нет, ничего… Прозяб немного… За ночь все пройдет… Накрой-ка меня, Антошка, моим пальто… Вот так, хорошо…
— Сейчас я самовар подам… Чаем согреетесь…
Ни чай, ни несколько стаканов горячей малины, предложенной Анисьей Ивановной, ни полушубок, которым Антошка заботливо накрыл «графа», не согревали иззябшего тела. «Графа» жестоко трясло в ознобе.
Озабоченный Антошка выбежал к Анисье Ивановне и сказал:
— Страх как трясет графа, Анисья Ивановна… Нет ли у вас, чем бы накрыть его.
Анисья Ивановна предложила свою шубейку и промолвила:
— Простудился наш Александр Иваныч… Теперь его лихорадка и бьет…
— А она пройдет, эта самая лихорадка? — испуганно спрашивал Антошка.
— Как бог даст… Больной он… Ишь ведь вышел в какую погоду.
— А я, Анисья Ивановна, еще печку стоплю… Можно?
— Топи, Антошка.
— А ежели завтра графу не станет лучше, надо бы за доктором… как вы думаете?
— То-то, лучше бы за доктором…
— Дорого поди стоит?
— Ничего не стоит… Тут недалеко барышня-докторша квартирует… казенная, значит… от города… Завтра сбегаешь за ней, Антошка… Она раз лечила меня… Славная такая, даром что из жидовок, — прибавила она.
Антошка вернулся в комнату «графа» несколько успокоенный. Он еще накрыл «графа» и не пожалел дров, накладывая печку.
К ночи озноб прошел, и все тело «графа» пылало.
— Согрелись, граф? — обрадовался Антошка, заметивший, что «граф» сбрасывает с себя все, чем был накрыт.
— Согрелся, Антошка… Слишком даже согрелся! — промолвил, тяжело дыша, «граф» и улыбнулся. — А ты чего не спишь?.. Ложись спать, Антошка… Только принеси холодной воды… Пить хочется…
Антошка сбегал за водой и присел на табуретке около «графа».
«Граф» с трудом приподнялся и жадно отпил воды.
Только теперь, при слабом свете свечки, Антошка разглядел осунувшееся лицо «графа» и его страдальческое выражение.
— Граф! Где же у вас болит? — спросил он испуганным голосом. — Верно, очень болит?
— Порядочно… Грудь болит, и спина болит… А ты спи, Антошка. Завтра мне лучше будет… Меня, брат, не скоро проберешь… Мы, Опольевы, живучие… Спи, добрый мой мальчик… И я засну…
Антошка лег на свою кровать, но заснуть не мог, прислушиваясь к прерывистому дыханию «графа». Сухой резкий кашель заставлял его вскакивать с постели и подходить к больному.
«Граф», казалось, не узнавал Антошки, хотя и глядел на него блестящими глазами. Он по временам стонал, схватываясь за грудь, и просил пить.
13
Сударыня! Будьте милостивы, несколько грошей? (франц.)