Страница 101 из 103
Не расстались они даже и тогда, когда адмирал, по словам Егорова, «на старости лет ополоумел» и, несмотря на самые едкие предостережения своего вестового, выслушанные адмиралом с сконфуженным видом, женился два года тому назад на молодой, хорошенькой и очень бойкой блондинке, которую Егоров сразу же невзлюбил и прозвал почему-то «белой сорокой».
Он тогда же просил адмирала «увольнить» его.
— Жили мы с вами, Лександра Иваныч, слава богу, одни, а теперь мне оставаться никак невозможно! — говорил Егоров своим мягким баском, поглядывая не без сожаления на смуглое, заросшее бородой, некрасивое и радостное лицо своего «ополоумевшего» адмирала.
— Это почему?..
— Сами, кажется, можете понять… Теперь у вас другие порядки пойдут с адмиральшей-то… Адмиральша потребует, чтобы вы взяли форменного камардина, а не то, чтобы держать такого, как я. Известно, молодой супруги надо слушаться, — прибавил не без иронической нотки в голосе Егоров.
— Ты, скотина, язык-то свой прикуси!..
— Прикуси не прикуси, а я верно говорю…
Адмирал, несколько смущенный, выругал Егорова на морском диалекте и приказал остаться.
— При мне будешь по-прежнему… Слышишь?
— Слушаю, ваше превосходительство…
— Только смотри… Не вздумай грубить барыне…
— Чего мне грубить?.. Я до барыни и касаться не буду… У их свои слуги будут… А я при вас…
Во всем угождавший своей молодой жене, в которую был влюблен по уши, адмирал, однако, решительно отстоял своего старого вестового, далеко не изящный вид которого и громкий грубоватый голос несколько шокировал изящную адмиральшу. Адмирал обещал, что Егоров не станет показываться ни в гостиной, ни в столовой, — для этого можно нанять приличного лакея, — а будет исключительно служить ему и ходить с ним в плавания. Он ведь так привык к Егорову.
На этот компромисс адмиральша пошла, и довольный адмирал с прежней терпеливостью выслушивал ворчливые замечания, которые позволял себе Егоров, особенно в плавании, когда белая сорока жила на даче, и главным образом после побывок на берегу, откуда Егоров возвращался по большей части «урезавши муху».
Эти замечания в последнее время касались преимущественно женитьбы адмирала. Молодая жена, тратившая много денег и заставлявшая адмирала сильно ограничивать свои расходы в плавании, возбуждала в Егорове негодование. Кроме того, и поведение адмиральши ему не нравилось, и он, не без некоторого основания, предполагал, что белая сорока обманывает адмирала, злоупотребляя его доверчивостью и «путается» с мичманами.
И нередко, вернувшись с берега, Егоров появлялся в адмиральской каюте и, прислонившись к двери, говорил заплетающимся языком:
— А еще адмирал… Адмирал, а звания поддержать не можем… Прежде, бывало, офицеров честь честью, призовем обедать… угостим… Каждый день, как следовает, по очереди три или четыре офицера у нас кушали, а нонече — шабаш!.. Одни кушаем… И денег у нас нет… Тю-тю денежки… Айда на берег… А по какой такой причине?.. Дозвольте вас спросить, Лександра Иваныч? Как вы об этом полагаете, ваше превосходительство?
— Егоров! Ты пьян, каналья!.. Иди спать…
— И пойду…
Но вместо того чтобы уйти, Егоров оставался в каюте и продолжал:
— А все-таки я вам, Лександра Иваныч, всю правду скажу… Очинно мне жалко тебя, моего голубчика… И сертучишко-то старенький… и сапоги в заплатках, и припасу у нас никакого… А кто виноват?.. Сами, Лександра Иваныч, виноваты… Не послушались Егорова… Небось Егоров, даром что из матросов, а с понятием… С большим понятием!.. Жили мы с вами холостыми, то ли дело?.. Слава тебе господи! И деньги у нас завсегда были, и всякого припасу вдосталь, и звание свое поддерживали… «Егоров! Шимпанского!» — «Есть!» И несу, что вгодно… А теперь, как глупость-то сделал…
— Егоров! Пошел вон! Искровяню рожу!
Но эта угроза не только не пугала Егорова, а, напротив, приводила его даже в несколько восторженное состояние.
— Что ж, искровяните. Сделайте ваше одолжение… Со всем моим удовольствием! Я ведь любя говорю… Слава богу, пятнадцать лет служу вам честно… А все-таки вижу: хоша вы и адмирал, а рассудку в вас мало… Ну… хорошо… положим, бес взыграл на старости лет… Так женись, братец ты мой, на какой-нибудь степенной сахарной вдове в теле и с понятием, а то…
Обыкновенно Егоров не доканчивал, потому что взбешенный адмирал срывался с дивана и, схватив вестового за шиворот, ввергал Егорова в его крошечную каютку и запирал ее на ключ.
«Непременно прогоню эту пьяную скотину!» — решал адмирал в пылу гнева. Но гнев проходил, и эта «пьяная скотина» снова являлась в глазах адмирала близким, преданным человеком, а воспоминание нашептывало, как эта «пьяная скотина», жертвуя собой, спасла во время крушения своего командира.
И адмирал прощал Егорову его дерзкие речи во хмелю и ворчанья в трезвом виде, как и Егоров, в свою очередь, прощал адмиралу его ругань и кулачную расправу во время вспышек гнева.
И оба любили друг друга.
Егоров — вообще аккуратный и исправный, по морской привычке, человек — довел кабинет и маленькую спальню адмирала до умопомрачающей чистоты. Все в этих комнатах блестело и сверкало. Нигде ни соринки, нигде ни пылинки. Все окна были вымыты и протерты суконками. Подоконники сияли своей белизной, и дверные ручки и замки просто горели. Ковры были выбиты. Все адмиральское платье было вынесено на двор, проветрено, выбито и, вычищенное, аккуратно повешено в шкапу. На случай, если адмирал поедет во дворец к заутрене, Егоров надел на мундир ордена и привинтил звезды. Нужно ли прибавлять, что несколько пар адмиральских сапог так блестели, что хоть смотрись в них, как в зеркало.
До остальных комнат, до «ейных», как не без некоторого презрения Егоров называл другие комнаты, находившиеся под наблюдением адмиральши, он не касался и только при виде беспорядка в них презрительно скашивал губы и поводил плечами. Убиравшие эти комнаты лакей и горничная не пользовались его расположением. Он их считал лодырями, и притом напускающими на себя «форцу», и относился к ним недружелюбно, как и к кухарке, и к барыне. Молодую хорошенькую адмиральшу он втайне просто ненавидел и только дивился «дурости» адмирала, который ничего не видит и, вместо того чтобы оттаскать эту вертлявую белую сороку за косы, лебезит перед ней, словно ошалелый кот, и не переломает ребер молодому господину из «вольных»[20], который, шельма, повадился ходить каждый день и выбирает время, когда адмирала нет дома.
— Совсем глупый мой адмирал, — часто думал вслух Егоров и искренне жалел своего адмирала.
Вообще и адмиральша и вся прислуга были в глазах Егорова одной шайкой, обманывавшей и обкрадывавшей адмирала. Все они были одни люди, а он с адмиралом — другие, ничего не имеющие с теми общего. Ах, если б адмирал прогнал их всех вместе с женой, а то доведут они его до беды!
Однако Егоров никогда не заикался об этом адмиралу. У самого глаза, мол, есть, а кляузы заводить он не намерен.
И Егоров, зная, что и адмиральша далеко не расположена к нему и сейчас бы прогнала его из дому, если б не адмирал, — старался не показываться ей на глаза и при редких встречах держал себя с угрюмой почтительностью знающего дисциплину матроса. А в отношениях с прислугой напускал на себя суровость, избегал с ней разговаривать и водил дружбу только с кучером. Его одного он удостаивал своими воспоминаниями о дальних плаваниях и рассказами о разных диковинах вроде «акул-рыбы» или черномазых людей, которые всякую пакость жрут и ходят как мать родила, и у приятеля своего в кучерской протрезвлялся, когда, случалось, приходил домой пьяный и не желал идти к себе в маленькую комнатку, находившуюся вблизи спальни адмирала.
В свою очередь и Егоров пользовался среди прислуги репутацией «грубого и необразованного матроса», с которым не стоит и связываться — облает. За обедом на кухне его дарили ироническими усмешками, на которые Егоров не обращал обыкновенно ни малейшего внимания. И в редких только случаях, если франтоватый лакей, в угоду горничной, задевал Егорова, он совершенно спокойно выпаливал такое морское ругательство, что деликатная горничная и дебелая «кухарка за повара», жившая, как утверждала, только у генералов, в страхе взвизгивали и убегали из кухни.
20
Так матросы называют статских. (Прим. автора.)